мусульманским миром переместилась от реки Дуэро до реки Тахо. Затем кастильский национальный герой Родриго Диас де Бивар, известный под именем Сид, вошел в Валенсию. Конечно, там бывало, как и здесь у нас, что христиане объединялись с мусульманскими правителями или, считая их более достойными, защищали их от крестоносцев. Сид служил таким мусульманским правителям, как эмир Сарагосы аль- Моктадир, и властителям христианских государств, а править Валенсией стал с согласия как мусульманских властей, так и христианских.
Он взглянул на раскрасневшееся лицо Тангейзера, тот перехватил его взгляд и сказал с жаром:
– Я читал «Песнь о моем Сиде»!.. Господи, как написано!.. Я проливал слезы то счастья, то отчаяния над каждой страницей!.. Как написано, как написано… Только испанцы и могут с такой страстью. Наш мрачный германский гений способен на величайшие свершения, но чтоб такой огонь в крови и в каждом слове…
Норманн пробормотал добродушно:
– Ты сможешь, в тебе столько огня! И так боюсь сидеть с тобой рядом, у меня новый камзол…
– В «Песне о моем Сиде», – сказал Тангейзер, – Сид хотя часто и сражается с мусульманами, но злодеи там вовсе не они, а христианские князья Карриона, придворные Альфонса VI! А вот мусульманский друг и союзник Сида, Абенгальвон, превосходит их благородством, отвагой и верностью дружбе.
– Все как у нас, – сказал Манфред с непонятным оттенком в голосе. – Эмир Фахруддин – лучший наш друг…
Норманн вставил быстро:
– А султана аль-Камиля чтим и уважаем за его рыцарские качества, за верность слову, щедрость и справедливость!
Манфред наклонил голову.
– Верно сказано, мой дорогой друг. Зато папа римский, который должен бы нас поддерживать всеми силами… как раз всеми силами вредит нам, и даже отлучил императора от церкви!
– А наш крестовый поход, – громыхнул Норманн, – объявил несуществующим и противоречащим церкви! Не знаю, но я бы такому папе на одну ногу наступил, а за другую как следует дернул, ха-ха!
– А я бы за ноги и о стену, – сказал Манфред. – Ненавижу… Я за императора кого угодно задавить готов.
Тангейзер помалкивал, наполнил свою чашу и отпивал в задумчивости мелкими глотками, лицо оставалось озабоченным. Глядя на него, помрачнел и Норманн.
– Главная трудность, – громыхнул он, – даже не в силе арабов.
– А в чем? – спросил Тангейзер.
Норманн вздохнул.
– Вон тебе и Манфред скажет то же самое: если бы они притесняли на захваченных землях христиан, иудеев или кого бы то ни было! Как было бы проще… Ты вот, наш юный и голосистый друг, сам только что подтвердил, что даже доблестнейший рыцарь Сид, благороднейший и не знающий упрека, не раз становился на сторону арабов, когда видел, что правы они, а не христианские короли!
Тангейзер сказал быстро, стремясь показать свое понимание ситуации:
– Вы абсолютно правы, благородный граф, трудность в том, что сарацины не притесняют христиан и иудеев, так что те не собираются восставать против захватчиков.
– И даже нам не помогают, – сказал Норманн горько.
– Хоть не вредят, – буркнул Манфред.
– Тогда какие мы освободители? – возразил Тангейзер.
– А мы разве освободители? – спросил Манфред в удивлении. – Мы вроде бы явились вернуть Иерусалим под руку всемогущей церкви. Но если сделаем это так… гм… как пытаются договориться наш император и султан аль-Камиль, но церковь, наверное, потребует, чтобы отдали сарацинам снова, а потом забрали по всем правилам.
– Это как?
– Ну, чтоб убитых с обеих сторон тысячи, чтобы трупы горой, реки крови, а раненые калеками и увечными разошлись по Европе и арабским землям, стеная, жалуясь и призывая к кровавому отмщению.
Он сказал с такой злостью, что никто не возразил, пили молча и хмуро, посматривая на стол, где император и эмир разговаривают уже с очень строгими и серьезными лицами.
Потом эмир и сарацины покинули пир, однако император сразу сказал успокаивающе, что они удалились не по ссоре, а обсудят наедине одно очень интересное предложение, которое сделал император.
– А мы пока продолжим, – сказал он жизнерадостно. – Мои доблестные полководцы простят меня, если я приглашу на опустевшие места не их, прославленных в битвах, а молодого поэта, умеющего взвеселять сердца?
Манфред взглянул на Тангейзера с невольной завистью. Всем природа одарила этого красавца: ростом, силой, отвагой и мужеством, он неистов в бою и всегда выходит победителем, в то же время умеет слагать с удивительной легкостью прекрасные песни, что с первой же ноты берут за душу, исторгая из нее то радость, то слезы, заставляют сердце биться чаще, когда в воображении уже мчишься в грохоте копыт с поднятым мечом на врага… или замираешь в сладкой неге, видя, как к тебе приближается любимая…
Его любили император Священной Римской империи германской нации Оттон II Светлейший со своими полководцами, князья и курфюрсты германских земель, а теперь вот благоволит яростно воевавший с Оттоном и победивший Фридрих II…
– …и мой старый друг, – закончил император, – мой дорогой барон Манфред, который уже трижды отказался от титула графа и пожалованных земель, только потому, чтобы никто не смог упрекнуть, будто использовал дружбу со мной в корыстных целях…
Манфреду крикнули за столами «ура», Тангейзер понял, что старого фрайхерра чтут и уважают, в то время как на него никто не обратил даже малейшего внимания.
Император подал слугам знак, чтобы убрали старые кубки и принесли для гостей новые чаши, сам повел рукой, указывая на свободные сиденья:
– Садитесь, дорогие друзья.
Манфред предупредил неуклюже:
– Ваше Величество, только после таких ученых мужей мы с Тангейзером можем показаться… скучными.
Император проговорил с невеселой улыбкой:
– Экклезиаст говорит, что во многих знаниях много горя… Все верно, из беседы с учеными мужами я всякий раз делаю вывод, что счастье нам не дано, а вот когда говорю с садовником, убеждаюсь в обратном.
Манфред поинтересовался, опускаясь на место:
– А с поэтами?
Император мечтательно улыбнулся.
– О, с поэтами… Побольше бы их в мир, как бы все засияло радостью!
Слуги быстро сменили всю посуду, принесли новые яства, перед Тангейзером появилась серебряная чаша с густым красным вином.
– А мы все поэты, – сказал Манфред гордо. – Потому Священная Римская империя германской нации хоть и правит миром, но не навязывает свои нормы!
Тангейзер взглянул на улыбающегося императора, поклонился.
– Я тоже с удивлением в этом убедился, Ваше Величество. Только церкви позволено распространять и навязывать свои взгляды и вкусы, но не нам, светским людям.
Император кивнул, соглашаясь, но обронил настолько небрежно и как бы вскользь, что чуткие уши Тангейзера сразу уловили сигнал, дескать, это и есть самое важное:
– Мы здесь не навязываем даже свою веру, за то папа римский так и бесится там в Риме.
– А веру, – спросил Тангейзер осторожно, – навязывать надо?
– Вопрос сложный, – ответил император без улыбки. – Хотя вся Европа уверена, что не просто надо,
