Константин скривился.
– Священник делает то, что может: облегчает тебе душу, чтоб ты не впал совсем в отчаяние и не скатился в еще больший грех, но грехи на тебе остаются, и взвешивать их будут на Страшном Суде.
Тангейзер пробормотал:
– Ну, это совсем нечестно…
– А почему Бог должен быть честным… в нашем понимании?
Кони идут бодро, ночь им тоже нравится больше, чем знойный день, звонкий стук копыт раздается на многие мили, но еще громче верещат, стрекочут и скрежещут цикады.
Дважды перешли горные потоки, их удивительно много в этих краях, шумят ровно и успокаивающе, а в воздухе то и дело вспыхивают и долго плывут, как мелкие золотые рыбки в неподвижной воде, светлячки, чаще всего янтарные, но иногда отсвечивают голубым или фиолетовым.
Холмы словно выстроились по обе стороны дороги, будто это она первичная, а они наросли уже потом…
Глава 2
Когда поднялось солнце, Тангейзер все больше начал понимать смысл высокопарных речей Манфреда. Вся Палестина – кладбище, что расположилось на месте кладбищ давно исчезнувших народов. Библия донесла лишь крохотную часть имен тех народов, с которыми сталкивались древние иудеи, но неисчислимо больше тех, кто расцветали, прожили свои века и уходили во тьму забвения, оставив после себя только руины, на которых уже новые народы строили свои царства…
Но и они исчезали, что дало повод сказать горько и безнадежно в Экклезиасте насчет суеты сует и что все возвращается на круги своя.
И только Христос пообещал на весь мир прервать эту бесконечную и бессмысленную цепь хождения по кругу, где все известно заранее и все предопределено.
Пилигримов, идущих поклониться кто Гробу Господнему, кто мечети Омара, кто могиле Адама и Евы, видно издали, их не спутаешь с местным малорослым и мелкокостным народом, обугленным солнцем, ветром и голодом.
Оба на рослых европейских брабантах, так резко выделяющихся среди местных корявых лошадок, сами крупные и широкие, они то и дело обгоняли то паломников, то сарацин, иудеев и прочий народ, что прижился здесь.
Местные нередко передвигаются целыми семьями, вот и сейчас они обогнали группу из двух дюжин человек, где всего один старик, он сидит на тощем ослике, ноги его задевают землю, остальные же молодые мужчины и женщины со скорбными лицами, с ними целый выводок детей, а сзади плетутся облезлые собаки.
Даже те города, что не вымерли, кажутся давно покинутыми жителями, большинство зияет пустыми дырами окон и дверных проемов, сами совсем одичали, но, к удивлению Тангейзера, все так же дают обильные урожаи. В самом деле благословенны эти земли, где даже на сухих камнях местные ухитряются выпасать скот и собирать зерно.
Вифлеем открылся с дороги сразу, раскинулся на двух просевших от древности в землю холмах, между ними только короткий хребет, сам город показался Тангейзеру милым и уютным, несмотря на ужасающую бедность, к которой никак не привыкнет, но местные ее не замечают, у многих чистые светлые лица, несмотря на смуглый оттенок кожи, но все равно здешние показались Тангейзеру светлее, чем в других частях Палестины.
Константин выслушал, кивнул.
– Вы же слыхали про двенадцать колен Израилевых?.. Разные были племена, разные. Как ни перемешивай, а до сих пор можно встретить голубоглазых, а то и вовсе беловолосых!
Весь день ухлопали, собирая сведения насчет быта земель вокруг Вифлеема, за которые теперь приходится отвечать, встречались с местными представителями власти и проверили, как вооружена охрана и справляется ли с нарушителями.
Тангейзеру показалось, что местный шейх очень доволен, что к нему явились и выказывают заботу, во всяком случае, расстались очень дружески.
На обратном пути трижды останавливались отдохнуть у колодцев вдоль дороги, обычно там крохотные оазисы с финиковыми пальмами и густой травой, а к ночи добрались до постоялого двора в самом Вифлееме.
Им подали рагу из баранины, затем похлебку тоже из баранины. Вообще, как заметил Тангейзер, баранина – основная еда кочевников, разница только в том, что в честь гостя режут целого барана, а на постоялых дворах его хватает на несколько блюд.
Константин сказал, что сходит к местному старосте, нужно собрать кое-какие сведения, а Тангейзер пусть сам позаботится о ночлеге для них двоих.
Хозяин выделил им лучшую комнату, как он сказал, но в ней, на взгляд Тангейзера, темно и душно, выпрямиться не удалось даже в центре, здесь крыши не конусом, а все плоские. Он сердито прошел к окну, отворил, небо непривычно светлое, а звезд так много, словно загорелись и все давно потухшие.
Луна угадывается за дальним холмом, его вершина вся в серебристом блеске, скоро вылезет и озарит мертвенным огнем и эту долину. Во дворе от колодца падает большая страшная тень с угрожающе растопыренными лапами ужасного зверя, но ее бестрепетно пересекла молоденькая девушка с деревянным ведром, зацепила крюком за дужку и начала опускать в темный зев.
Тангейзер любовался ею молча, а она словно ощутила пристальный мужской взгляд, испуганно вскинула голову. Он увидел ее бледное лицо и вытаращенные глаза.
– Не пугайся, – сказал он ласково. – Здесь жарко и душно, вот и… дышу.
Она несмело улыбнулась.
– Ночами легче.
– Все равно жарко, – сказал он. – Ты куда носишь воду?
– На кухню, – ответила она. – Утром должна быть готова похлебка.
– Неси сюда, – велел он.
– Но нужно на кухню, – несмело возразила она.
– На кухню потом отнесешь, – сказал он. – Вот лови!
Он бросил серебряную монету. Она несколько раз сверкнула в лунном свете, переворачиваясь в воздухе. Девушка ее и не пробовала ловить, но подобрала с земли, осмотрела, потом подняла лицо с посерьезневшими глазами и медленно кивнула, не сводя с него пытливого взгляда.
Ступеньки совсем тихо заскрипели под ее тихой поступью, она в самом деле несет ему это ведро, сильно наклонившись в другую сторону, а свободной рукой хватаясь за перила. Он протянул руку и, перехватив ведро, отставил его в сторону под самую стену.
Она остановилась, глядя на него в нерешительности. Он обнял ее за плечи, тонкие и хрупкие, как у птички, она вскинула голову, у него защемило сердце от ее беззащитности, глаза все-таки испуганные, повел ее к постели.
– Жарко, – произнес он тихо, – не могу заснуть. Полежи со мной.
Она покорно легла первой, медленно раздвинула ноги и обеими руками потащила подол платья вверх.
– Ах ты ж умница, – пробормотал он, – настоящая восточная женщина, покорная и бессловесная…
Глаза она все-таки плотно-плотно зажмурила, когда он начал раздеваться, то ли сама стыдится вида голого мужчины, то ли опасается смутить его самого, не все мужчины в восторге от своей внешности без одежды, и не всегда виной отвисающий живот.
Он опустился не на нее, опасаясь раздавить птичьи косточки тяжестью добротного германского тела, она вздрогнула и чуть отодвинулась, давая ему место, но он придержал и ощутил, как часто-часто забилось
