ее перепуганное сердечко.
– Ты хорошая, – сказал он, – и почему Господь не сделал и тебя царицей, а всего лишь служанкой? И не во дворце, а на Богом забытом постоялом дворе… Так и жизнь вся пройдет…
Она прошептала тихо:
– Господин, я чувствую неистовый жар ваших чресел…
– Хорошее слово, – согласился он, – неистовый… Эта жара, проперченное мясо…
– Мне… что-то делать?
Он ответил с интересом:
– А ты что-то уже умеешь?
Она прошептала стеснительно:
– Я могу… попробовать… попытаться погасить…
– Давай, – ответил он, – пробуй. Люблю все новое.
Он откинулся на спину и расслабил все мышцы в теле, но ненадолго, сладкая конвульсия сотрясла от макушки от пят, он застонал, ухватил девчушку и прижал к груди.
– Ты прелесть… Вот еще монета, не спеши уходить. Все равно в такую ночь не заснуть, тут одних светлячков столько…
Она несмело улыбнулась, он ощутил, что не боится его больше, инстинктом животного ощутила, что он не страшный, ему доверять можно, такой даже защитит, очень сильные и могущественные могут себе это позволить…
– Светлячки разве мешают?
Голос ее был тихим, все еще детским, но он снял с нее через голову платье и отшвырнул на стул, убедившись, что совсем не ребенок, на Востоке взрослеют рано, густые черные волосы как в подмышках, так и внизу живота, а небольшая упругая грудь достаточно созрела для жадных мужских рук.
– Сейчас уже нет, – ответил он. – Когда ты рядом, мир исчезает… И что в нем творится, мне все равно.
Она тихонько засмеялась и, вывернувшись из его рук, взобралась на него и смотрела по-восточному загадочно, мерно помаргивая огромными ресницами.
– Да, – сказал он, – ты победительница!.. Теперь, по праву войны, можешь изнасиловать меня… как только хочешь…
Она выскользнула от него только под утро, ведро с собой прихватила, хозяйственная девочка, а то старшие хватятся, а он еще поспал немного, разбудил истошный вопль осла, глупое животное заорало прямо под окном, да не просто заорало, а почти запело, продолжая свое дикое «Иа!» так мучительно долго, что он не выдержал и вскочил с постели.
Солнце уже поднялось над холмами напротив, заливая золотыми лучами и эту долину. Во дворе слышится скрип колес, конский топот, хриплое блеянье овец, негромкие голоса.
Он спустился в харчевню и начал заказывать еду, когда появился Константин, веселый и выспавшийся, только вином от него несет, как из винной бочки.
– Не скучал ночью? – поинтересовался он. – Ладно, не отвечай, по твоим блудливым глазам все вижу.
– Ну почему блудливым? – запротестовал Тангейзер.
– Видно же!
– Это поэтичность, – объяснил Тангейзер. – Стих на меня снисходит…
– Находит?..
– Сходит, – сказал Тангейзер сердито. – Сверху! Потому что это творчество! Чтоб ты знал, творчество – от слова Творец!
– Ну-ну, – сказал Константин предостерегающе, – не заносись, а то попадешь в аду в самый низ, где гордецы раскаленную сковороду лижут. Вообще-то тебе в ад все равно, но хоть не к сковороде… А зачем рыбу заказал?
– Так сегодня же постный день…
Константин отмахнулся.
– Нам можно не соблюдать, мы в походе.
– И что?
– В походе есть послабления, – пояснил Константин. – Так что мяса мне! С перцем.
Глава 3
Константин хоть и не родился здесь, но за пять лет жизни изучил каждый камешек в этой вообще-то крохотной стране, однако, как показалось Тангейзеру, все еще чувствует благоговение перед святынями, судя по его лицу и нервно поблескивающим глазам, вон даже ноздри раздуваются жадно.
Тангейзер пытался настроить себя всячески на такое же почтительно-благоговейное отношение к этим древностям, как же – Адам и Ева, Ной, Сиф, могилы патриархов, древних иудейских царей: Соломона, Давида, еще каких-то, голова от них пухнет, но чувствовал не то чтобы странное равнодушие, но попозже, придя в себя и все обдумав, понял, что он просто человек новый, человек другой эпохи, другого мира, молодого и яростного, что начался с Нового Завета.
Старый Завет – это так, дикое прошлое, а он живет в мире победившего Нового Завета, и мир для него, Тангейзера, начался не с сотворения Вселенной, а с появлением Иисуса, который принялся переворачивать столы менял в синагогах, выгонять оттуда побоями продавцов голубей и торговцев сладостями и объявил всем-всем, что не мир он принес, но меч!
И потому сам сказал Константину:
– Дорогой друг, ты как-то обмолвился, что бывал в том месте, где родился Иисус.
Константин посмотрел с великим подозрением.
– Что ты имеешь в виду… дружище?
Тангейзер торопливо пояснил:
– Я говорю о яслях, где он родился!
– А-а-а, – сказал Константин несколько равнодушно, – да бывал. Только теперь там не ясли.
– Больше нет желания, – поинтересовался Тангейзер, – заглянуть туда?
Константин нахмурился.
– Зачем?
– Ну, мне показать…
Константин посмотрел на него в сомнении.
– Сам как-нибудь загляну еще разок… а то и не раз. Благочестивые стремления нужно поддерживать, человек слаб…
– Вот-вот! Это я о себе.
Константин покачал головой.
– Нет, я с тобой в такие места не ходок.
– Почему?
– Ты не просто безбожник, – ответил Константин строго, – ты богохульник.
Тангейзер сказал, защищаясь:
– Но разве ты сам не безбожник, как и наш император?
– Безбожник, – отрезал Константин, – это одно, богохульник – другое!
– Прости, – сказал Тангейзер смиренно, – меня иногда заносит, я же поэт, у меня натура… Но сам я в глубине души человек даже благочестивый, в самой глубине…
Константин оглядел его с головы до ног.
– Знаешь, Тангейзер, все мы по молодости бунтуем и на все поплевываем. Но ты что-то подзадержался в этом детском бунтарстве. Пора взрослеть.
– Но я же поэт!
– И что?
