порядке, как она слышала, потому что тогда была притирка частей, а сейчас…
Он пропел до середины, когда услышал за спиной ее шаги, но оглядываться не стал, потому что сейчас он бог, а не она, и пока длится волшебство звучания музыки и могучая магия слов, он просто не снизойдет к ней…
…и не снизошел, а когда прозвучал последний аккорд, долго стоял, прислушивался к медленно угасающему звуку в теплом прогретом вечернем воздухе, наконец медленно повернулся.
Она в трех шагах, в прекрасных глазах блестят озера слез, а когда увидела, что он смотрит, виновато улыбнулась, и от этого движения крупные слезы прорвали запруду и побежали по щекам.
– Прости, – сказала она вздрагивающим голосом, – просто не думала, что будет настолько прекрасно…
– Я огорчил?
Она торопливо покачала головой.
– Нет-нет! Я даже не знаю, почему слезы. Мне кажется, я целую вечность не плакала.
– Это хорошие слезы, – заверил он.
– Чем же?
– Не знаю, – признался он. – Говорят, очищают душу. Насчет души не знаю, мой император вообще отрицает существование такой непонятности, но после слез в самом деле что-то происходит.
Она прямо посмотрела ему в глаза.
– Мой господин, ты завоевал меня. Я вся твоя душой и телом. Я принадлежу тебе. Можешь делать со мной, что изволишь.
Он сказал весело:
– Хорошо… Отправимся к тебе. Хочу увидеть, почему именно ты стала богиней телесных ласк и наслаждения!
Она протянула к нему руки.
– Ты – бог!.. Ты создал то, что обещал, и потому твоя власть надо мной безгранична.
– Я всегда держу слово, – сказал он гордо.
– Я тоже, – ответила она.
Отложив лютню, он подошел к ней уже по-хозяйски, как привык подходить к вакханкам, взял за плечи, она послушно и покорно прильнула к нему.
Его ноздри жадно вдохнули ее особый запах, она подняла голову, огромные сказочные ресницы взлетели, словно в радостном удивлении.
– Как замечательно, – прошептала она, – принадлежать мужчине, который превосходит во всем…
– Как замечательно, – ответил он с чувством, – владеть таким сокровищем!
– Господин мой, – произнесла она тихим голосом, – прошу тебя возлечь на мое ложе, а я буду стараться увеселить и развлечь тебя, чтобы ты не разочаровался… в таком приобретении!
Прошло несколько недель или месяцев, он не знал сколько, только чувствовал, что время летит, однако его страсть не угасала и даже не уменьшалась.
Сегодня она появилась в облике совсем молоденькой девочки, пухленькой и с розовыми щеками, в светлых волосах голубой бантик в виде бабочки, сразу же прыгнула к нему на ложе, но он протестующе выставил ладони.
– Стоп-стоп, я не пророк Мухаммад!..
Она спросила чистым детским голоском:
– Что за Мухаммад?
Он сказал с неловкостью:
– Этот великий человек под конец жизни начал интересоваться девочками лет восьми… но я, надеюсь, еще не подошел к концу жизни. Так что давай во взрослую!
Она помотала головой.
– Зачем? Ты же знаешь, что это я, Голда!
Он преодолел соблазн ухватить ее за плечи и бросить на ложе, а затем навалиться сверху и подмять под себя, утоляя животную похоть, сказал с твердостью, какую пока в себе не испытывал:
– Нет-нет, так нехорошо…
Она изумилась:
– Почему? Все хорошо!..
– Нет, – отрезал он уже тверже. – Одно дело – взять овцу, которую с хохотом держат две вакханки, а потом их самих… хотя и это теперь почему-то кажется мне перебором, а другое – вот так ребенка…
– Но это не ребенок, – возразила она. – Ты как будто не хочешь признавать меня!
– Появляйся кем угодно, – сказал он, – огненноволосой ирландкой, черноволосой и черноглазой иудейкой, сарацинкой, бедуинкой, белокожей и сочной матроной Рима, смуглой женщиной Эллады, чернокожей из Эфиопии…
– Мальчиком из Персии, – подсказала она сладким голосом.
Он ощутил, что чуть смутился.
– Я не слишком понял, – сказал он, – что такого интересного в греческой любви и почему Зевс держал при себе Ганимеда…
– Ты недостаточно проникся, – пояснила она.
– А чего там проникаться?
– Ты был предубежден, – сказала она.
– Ну, – возразил он, – тогда бы я не стал проходить сквозь все то, чем баловались в Содоме и Гоморре… и чуть побольше, даже много больше, чем чуть. Но я прошел все… и не по одному разу. Ты сама сказала, что я познал все в плотских утехах!.. Больше и сильнее уже невозможно. Я ел мясо морских животных, чтобы разжигать в себе похоть, я пил вино, что воспламеняет кровь и заполняет ею чресла, я делал все…
Он задохнулся от непонятного самому себе возмущения, а Голда медленно приняла тот облик, в котором впервые появилась ему, ослепительно-красивой, но строгой женщины.
– Продолжай, – попросила она.
Он развел руками.
– А что продолжать?
– Чем ты недоволен? – спросила она. – Только скажи, и все будет. Сотни самых красивых девушек… выбирай по вкусу!.. готовы выполнить твои самые дикие, причудливые и непристойные желания! Только прикажи!
Он поморщился.
– Погоди-погоди. Ты никогда не говорила этого слова.
– Какого?
– Непристойные желания.
– Никогда, – подтвердила она. – Потому что они просто желания, что в них непристойного? Это я от тебя узнала такое слово, постепенно запомнила. Тебе, как я поняла, именно непристойность и нравилась?
Он кивнул.
– Все так. Я же поэт, а это значит – бунтарь. Эту пристойность так навязывают людям церковь и даже короли, что меня всегда возмущало. Пусть воспитывают детей, но хоть взрослых оставят в покое! Взрослые на то и взрослые, что уже знают, что делать. Вот я и показывал, что да, творю все непристойности, даже самые дикие, но мир не рухнул, ничего не случилось!
Она слушала внимательно, брови то и дело сходились над переносицей, словно понимает с большим трудом, наконец сказала нерешительно:
– Ну тогда вот… все непристойности, которые желаешь, будут исполнены… предоставлены… как скажешь…
Он поморщился, отмахнулся.
– Да что-то здесь не то. Бунт – это бунт. А когда все есть, то какой это бунт?.. Однако все