— Добрый день. Могу я услышать Николая Романовича? — вполголоса, чтобы не отвлекать от работы учащихся, попросил Васильев.
— Нет, — ответили ему. — Он здесь больше не работает.
«Промах», — с досадой подумал он. — Что же, в запасе последняя попытка».
Он набрал домашний номер Грибова, опять пришлось ждать. Текли томительные секунды, и Васильев с отчаянием подумал, что ничего из их затеи не выйдет, а он не будет эгоистом и отпустит Иру вместе Морозовым и Компанией, а он как проторчал все лето в душной аудитории, так и будет дальше торчать, как вдруг течение его мыслей оборвал треск мембраны.
— Алло! — чуть не крикнул он в трубку. — Это квартира Грибовых?
— Квартира… Кого вам надо?
— Мне нужен Николай. Николая позовите.
Васильев был уверен, что разговаривает с дядей Сашей, отцом однокашника, таким скрипучим и даже старческим показался ему голос.
— Я слушаю.
— Колька, ты? — обрадовался Васильев. — Не узнаешь? Сто лет жить буду. Вовка это, Вовка Васильев.
— А?.. — бесцветно отреагировал Грибов.
— Ты чего такой квелый? Болеешь, что ли?
— Болею, — подтвердили ему также безжизненно.
— Что-то серьезное?.. Нет?.. А как твои? Как дядя Саша, Маринка?..
Ответа Васильев не расслышал.
— Ты мне позарез нужен, Колян! Я заеду к тебе после занятий. Не против?
— Давай…
И трубка запикала.
После разговора на душе Васильева остался неприятный осадок. Не больно-то обрадовался Колька его нежданному звонку. А ведь когда-то были заядлыми друзьями, вместе мотались в стройотряд, дрались с деревенскими на дискотеках, знакомились с девчонками. Он даже был у Грибова свидетелем на свадьбе и хорошо знал его жену Марину. После института они виделись нечасто: у Кольки своя семья, Васильев не видел вокруг себя ничего, кроме науки. Перезванивались иногда, все больше по праздникам, да и то, когда в последний раз, он и сам не помнил. Разошлись, значит, путидорожки? Или Колька просто не в духе? А может поругался с Маринкой, или вправду заболел?
Занятия тянулись как никогда долго. Как не ждал Васильев звонка, как не поглядывал на часы, задребезжал неожиданно. Буквально вытолкав в коридор будущих студентов, не отвечая на их сыпавшиеся расспросы, ничего никогда себе не позволял, Васильев запер аудиторию и едва ли не бегом спустился на стоянку.
На Звездный проспект он доехал минут за сорок, потеряв время в дорожной пробке. Колькин двор совсем не изменился, разве что новеньких иномарок куда больше стояло у подъездов, чем года четыре назад, да на месте сгнившей беседки, возле черемуховых кустов, где они собирались компанией и пели под переборы гитары, а с верхних этажей возмущенно орали жильцы, теперь стояла коммерческая палатка, вблизи ее сидели на скамейке, поправляясь пивом, местные алкаши.
Подъезд, как и прежде, был исчеркан наскальными надписями, кнопка звонка, которую, поднявшись на третий этаж, жал Васильев, была оплавлена хулиганистыми тинэйджерами.
В полутьме коридора он не сразу признал в небритом, всклоченном мужике, небрежно запахнутом в халат, от которого несло стойким перегаром, приятеля.
— Проходи, — простужено прохрипел Грибов, запирая дверь на цепочку.
В квартире было неухожено, обувь, которую аккуратист Колька всегда убирал в шкаф, беспризорно валялась посреди коридора.
— Ты один? — разувшись, спросил Васильев.
— А с кем мне быть? — поскреб Грибов ногтями щетину. — Пошли в зал.
В гостиной царил беспорядок. Диван стоял неприбранным, с ворохом несвежего постельного белья, на столике с перемотанным изолентой телефоном валялись окурки, пепельница была доверху забита бычками. Гостиная давно не проветривалась, воздух был затхл и прокурен.
Грибов отдернул занавеску и открыл форточку.
— А где твои? — убрав с кресла грязный носок, поинтересовался Васильев. — Где дядя Саша?
— Отец девять месяцев как умер… Так вот.
Колька замолк, отвернулся к окну.
«Он сильно сдал, — с жалостью подумал Васильев. — Шибанула жизнь крепко, а устоять не смог».
От прежнего Кольки, которого он знал, остались разве что только глаза, да и те покрылись красными кровяными прожилками. Одутловатое от пьянства лицо заросло колючей неопрятной щетиной, распухшие губы, невнятная речь. Васильев уже понимал, что пришел сюда зря.
— Ты разведен? — спросил он сам не зная зачем.
— Ушла от меня Маринка. Как папа умер, я запил. Ты помнишь, я всегда был равнодушен к водке, а тут… как сорвался. В институте сначала молчали, потом песочить пробовали. Ректор к себе вызвал, предупредил, что еще приду под мухой, выгонит к чертовой матери. Только мне по барабану было. Сказал, все что о нем думал, и в тот же день выпнули на улицу.
Взяв с подоконника пачку «Примы», он желтыми, трясущимися пальцами полез за сигаретой, но внутри, кроме крошек табака, ничего не оказалось. Тогда он вытряхнул пепельницу прямо на столик, выбрал из зловонной кучи пепла приличный чинарик, и закурил, морщась от лезущего в гноящиеся глаза едкого дыма.
— Да я сам во всем виноват!.. Ты не подумай, я на судьбу не жалуюсь… Сам заслужил. С работы когда поперли, мне нет, чтоб за голову взяться, а я в запой. Маринка ко мне и так, и эдак: «Брось пить, все еще может наладиться». Да куда там? — он в сердцах махнул рукой. — Видишь, каким стал Колян? Алкаш, пропойца, да? Ну, чего ты молчишь, Вовка? Скажи, не стесняйся, я ко всему привык, стерплю.
— Ты где-нибудь работаешь?
— Чего? — поперхнулся дымом Грибов и раскашлялся. Кашлял он долго, надрывно, схватившись за сотрясающуюся худую грудь. — Ага, пашу… Вон, на рынке ящики чуркам таскаю. Неслабая карьера для историка, как считаешь?
— А ты не пробовал…
— Да кому я нужен?! Пришел раз в службу занятости, клерк на меня так глянул, что все желание спрашивать отбил.
— И ты решил все, сдаюсь, лапки кверху?! Опустился на дно? Конченный я или нет? — передразнил его Васильев. — Если ты сам на себя плюнул, чего от людей хочешь?
Грибов смолчал, отсел на диван, слепо глядя на покрытый слоем пыли телевизор.
— Я с тобой разглагольствовать на тему пить или не пить не собираюсь. Ты не мальчик, а взрослый мужик, соображаешь сам. Возьмешься за ум, останешься на плаву, а нет, дойдешь до помойки. Ты вспомни, каким ты был, Колька, вспомни!
Сорвавшись с кресла, Васильев открыл стеклянные дверки серванта, когда-то заставленного хрусталем и чайными сервизами, где теперь одиноко пылилась прислоненная к чашке, Колькина юношеская фотография. Он помнил даже тот день, когда был сделан снимок, первого сентября восемьдесят седьмого года. Это был первый день их знакомства, теплый, совсем не осенний, искрящийся от солнца, переполнявших чувств и надежды денек. Грибов с папкой под мышкой стоял у колонн института и целеустремленно смотрел куда-то мимо камеры, и лицо его, не в пример теперешнему, было по настоящему одухотворенно и счастливо.
— Смотри! — он сунул фотографию Кольки.
Грибов скрежетнул зубами, глаза его влажно заблестели.
— Эх! — с придыханием выдохнул он, отстраняясь от карточки, и прибавил со злостью обреченного. — Водки бы…
— Дурак, — только и сказал Васильев, кладя фото на диван. — Я сейчас уйду, но ты, ты запомни —
