И это, думает она о «Сигрид, 89, школьная учительница на пенсии». Это я сижу на диване в полном одиночестве и смотрю в окно с мыслями, что ничего в этой жизни не приобрела. Ни мужа, ни детей, ни внуков. Никто не вспомнит обо мне, когда я умру, не положит цветов на могилу, не помолится о моей душе.
Мирья приносит завтрак на подносе:
– Приятного аппетита.
Беа смотрит на Сигрид. Ей страшно, что так оно и будет. Она будет сидеть на диване, жалея о прожитой жизни, о потерянных возможностях, о нереализованных мечтах. Ей страшно до смерти. Страшно при одной мысли, что никто не будет оплакивать ее кончину и никто не сделает записи в прощальной книге под словами «Скорбим и помним» на ее похоронах.
К завтраку она не притрагивается. Только смотрит в окно и размышляет о том, можно ли изменить судьбу.
Когда Беа было шестнадцать, она решила, что обижена судьбой. Если бы это было не так, то мама не умерла бы, а папа не начал пить, а она не стала бы воровкой. Ей было предначертано судьбой быть одиночкой – без матери, да можно сказать, что и без отца тоже.
Почему Бог избрал для нее эту участь? За что? Нужны ли такие, как она, только лишь для того, чтобы другие лучше ощущали разницу между счастьем и несчастьем, законом и преступлением?
И если бы она не ступила на этот путь, то ее жизнь вообще была бы лишена смысла и она давно бы уже наложила на себя руки.
Наглоталась бы таблеток у себя в кровати под звуки маминого голоса. Когда-то это казалось ей единственно правильным решением.
После обеда Беа посещает антикварные книжные магазины, в которых ее давно уже знают как постоянного клиента. Бродит между полок, проводит пальцами по корешкам книг, иногда берет одну с полки и разглядывает переплет, присаживается на табуретку, чтобы пролистать или прочитать несколько страниц.
Здесь она никогда не ворует. Даже не испытывает ни малейшего искушения. Словно воровать книги из книжного магазина – это табу.
Только не здесь, Беа. Здесь ты можешь отдохнуть и расслабиться. Тебе не нужно хитрить, не нужно таиться, не нужно ненавидеть.
– Что-нибудь нашли?
Магазин принадлежит некоему Густафу Хамбергу, в юности написавшему так называемый роман воспитания (молодой человек переживает душевный кризис, борется с условностями, следует за своей мечтой и находит себя – он так никогда и не послал его в издательство, о чем до сих пор жалеет). Сейчас он разглядывает Беа через заляпанные стекла очков.
– Вульф и Нурденфлюхт.
Беа поднимает книгу, думая, что он очень мил со своими усами, как у моржа, и в сером костюме в клеточку.
– А… феминистический период.
У Беа уже был период научной фантастики, классики, медицины, альтернативной медицины, религии и нью-эйдж, психологии и философии.
– Может быть.
– А Сапфо читали?
Густафу нравится эта черноглазая юная дама, которая хоть и редко заходит, но всегда приобретает целую стопку книг, и при этом самых достойных. Ему нравится, как она нежно обращается с книгами, как бережно читает их. Видно, что книги вызывают у нее уважение. И она любопытная, что тоже приятно.
– Давно.
Древняя Греция, остров Лесбос, талантливая поэтесса со свитой юных поклонниц… даже сегодня это вызвало бы скандал.
– У меня есть небольшой сборник. Хотите посмотреть?
Беа кивает, и Густаф уходит, чтобы вернуться с тонким сборником стихов и стопкой других книг из книжного собрания одного покойного профессора литературы, которое его внуки без колебаний сдали в магазин.
– Издание пятьдесят четвертого года, – объявляет он. – Смотрите, как аккуратно разрезаны страницы.
Он протягивает книгу Беа, чтобы она могла потрогать. Она проводит по неровным краям и вспоминает, что дома у бабушки и дедушки почти все книги нужно было разрезать. Так легко было вычислить, какие книги никто никогда не читал. Ей всегда было жаль писателей, чьи мысли не удостоились прочтения. Она часто плакала из-за них по ночам.
– А какой красивый шрифт, – продолжает Густаф. – Только посмотрите.
Беа смотрит. Они еще недолго обсуждают шрифт, Сапфо, литературу вообще и качественную литературу в частности, и на мгновение Беа чувствует себя счастливой.
Из окна завидев брата, идущего по направлению к ее дому, София выбегает ему навстречу.
– Симон! – кричит она. – Как я рада тебя видеть!
Она всю ночь не спала, представляя их встречу, примирение, беседу и чувство облегчения, которое за ней последует.
Они неуклюже обнимаются. Симон не знает, куда деть глаза, чтобы не видеть женскую одежду, накладную грудь и макияж. И это несмотря на то, что София ради него постаралась одеться как можно скромнее. Темные брюки, черная футболка, лифчик первого размера, туфли на низком каблуке. Даже парик надевать не стала, оставив свои естественные волосы длиной до плеч. Никаких украшений, и из косметики – только тушь.
Но на расстоянии она выглядит как мужчина.
– Так вот где ты живешь.
Симон разглядывает спартанскую обстановку квартиры, в которой живет брат. Не похоже, чтобы это помещение предназначалось для житья.
– Симпатичная квартирка, – произносит он вслух. – Тебе здесь нравится?
София кивает, ставит кофейник, достает блюдо с булочками и печеньем, которые Мирья дала ей с собой из кафе.
– Тут хорошо, – отвечает она, наливая кофе. – У меня выставка в кафе неподалеку, и газеты заинтересовались моими фотографиями.
Это ложь, но ей не хочется, чтобы он ее жалел. Наверняка он и так считает всю ее жизнь одной сплошной ошибкой.
– Поздравляю, – говорит Симон, чувствуя, как от кофе у него начинается изжога.
– Спасибо.
На этом темы для разговора заканчиваются, потому что никто не расположен вести светскую беседу, но ни у кого нет смелости произнести вслух свои мысли.
Что я вообще здесь делаю? – думает Симон, протягивая руку к булочке, хотя у него нет аппетита. Мой брат живет в сыром темном подвале, одевается как женщина, предает семью, гневит Бога, ломает себе жизнь. На что я надеюсь? Что смогу понять? Что смогу изменить? Вернуть блудного сына в семью, как в той истории из Библии?
– У меня мало времени, – говорит он. – Поезд отходит через час.
София расстроена. Почему он не взял более поздний поезд, чтобы они могли пообщаться подольше?
– Как дела у детей?
Оскар спрашивает, станет ли он тоже женщиной, когда вырастет, и Изабель все время плачет, переживая за своего чудаковатого дядю.
– Хорошо.
– А мама с папой?
В отчаянии.
