обеденным.
Она живет в подвале доходного дома фисташкового цвета, построенного еще в двадцатые годы. Всего тридцать два квадратных метра, на которых уместились чулан, где София проявляет фотографии, ниша, в которой стоит кровать, душ, туалет и раковина с плитой вместо кухни.
На самом деле подвал не предназначен для жилья, но эту проблему легко решили лишние пятьсот крон в месяц.
Незадекларированные пятьсот крон, разумеется.
В Стокгольме процветает черная бухгатерия. Но не только здесь. Даже в той богом забытой дыре, откуда она приехала, все стараются отвертеться от налогов. Например, у пастора была домработница, которой он не только платил черную зарплату, но и с которой, как поговаривают, изменял пасторше. Брак у них трещал по швам. Так что, можно сказать, полячка подвернулась как раз вовремя. Пастор ее обрюхатил. Поползли слухи. Он, конечно, все отрицал, но его все равно сняли. Причем приходской совет мотивировал свое решение тем, что ему якобы не хватает харизмы.
Чертов совет.
Они говорят, что София больна.
Они что, Библию не читали? Иисус не делал никаких различий между черными и белыми, бедными и богатыми, шлюхами и святыми, евреями и мусульманами, женщинами в женском теле и женщинами в мужском.
Они не знают Библию. Не хотят ее знать. Идут против слова Божьего.
И никто их не наказывает.
В отличие от нее.
На автоответчике тишина. На дисплее пусто. В почтовом ящике только реклама и счета. Пара писем, да и те из налоговой инспекции и пенсионного фонда.
Прошло два месяца с того дня, как она послала всю общину к черту прямо во время службы и переехала сюда. Они молились за ее выздоровление. Громче всех молились ее родители и брат: они не осмелились перечить этой стае озлобленных волков. Это было ужасно. Ее по-прежнему бросает в холодный пот при одной только мысли о том дне. Она послала их к черту и сбежала. Обрела свободу, но утратила семью. Всю свою прошлую жизнь.
Она снова и снова набирает номер родных. Весь, кроме последней цифры. Снова и снова.
Потому что у нее осталась гордость.
Она не собирается вымаливать прощение, просить, чтобы ее пустили обратно. Нет, теперь их очередь умолять ее на коленях.
– Мама!
– Стефан.
– Меня зовут София.
…
– Мама, мама!
София и Беа, две одинокие души, свернулись клубком каждая в своей постели.
София засыпает, прижав колени к груди. Большой палец в опасной близости ото рта. Наверно, ей нужен психиатр.
Беа лежит без сна, слушая мамин голос со старой виниловой пластинки. Запись 1979 года – «Мой веселый Валентин». Хрипловатый голос Эббы – мама всегда делала пару затяжек перед входом в студию.
Спустя три года после записи она умерла. А в голосе столько жизни. Кажется, чувствуешь ее дыхание на коже.
У Беа волоски на руках встают дыбом – светлый пух, покрывающий их, словно мех. Вся кожа в шрамах. В душе она всегда до крови трет себя губкой. Боль означает, что она еще жива.
Пластинку заело. Беа убирает иголку. Берет украденный стетоскоп и, подойдя к окну, слушает свое сердце.
Тук, тук, тук…
Ветер бьется в окно, из которого видно канал и дворец на другом берегу. Но, к сожалению, не только их, а еще и автомобильную дорогу, всегда забитую. Правда, шума не слышно: Беа живет на пятом этаже, но на всякий случай вставила в окна тройные стекла.
У Беа четырехкомнатная квартира с кухней, купленная за наличные. В 1997 году она обошлась ей в один миллион четыреста крон. Скромная сумма, учитывая ее сегодняшнюю стоимость в три с половиной миллиона.
Жизнь у нее скучная, но, по крайней мере, у нее красивый дом. Лучше, чем у других. Это ее маленькая месть.
В самой маленькой комнате, которую Беа отвела под спальню, она сделала звукоизоляцию. У старых домов есть свои недостатки. Только почему-то маклеры всегда забывают про них упомянуть. В остальных комнатах располагаются столовая, где она как-то раз кормила папу ужином, рабочий кабинет (по совместительству библиотека) с пятиметровым потолком и панорамным окном, выходящим на канал и дворец (ей нравится фантазировать, что она художник, а это ее ателье), и гостиная с роялем, на котором она почти не играет, телевизором, велотренажером и дверью на балкон, где она по ночам тоскует по дому.
По родному дому. По своей комнате с голубым покрывалом на постели и старой мебелью. Маминому кабинету за стеной. Скрипу паркета по ночам, когда маме не спалось.
Приглушенным звукам джаза, когда маме хотелось танцевать.
По папиному голосу, когда он просыпался от шума и входил к ней.
Иногда Беа выходила из комнаты и, сидя на лестнице, подслушивала родителей в надежде услышать что-нибудь интересное.
Иногда она слышала, как они занимались любовью. Обычно на утро после этого мама пекла вафли на завтрак, а папа щедро поливался одеколоном.
Казалось, это было вчера.
Беа чувствует, что засыпает.
Счастье так мимолетно.
Трое подростков окружили лавку, на которой лежит алкаш. Тыкают палкой в бок, хихикают, готовые в любую минуту броситься на утек. Дышит или нет? Суют палку в рот. Оттуда вылетает муха. Кривятся от отвращения. А что, если у него есть деньги? Кому не слабо порыться в карманах? Только не я. И не я. Придется кидать жребий.
Короткую щепку вытягивает самый наглый. С трясущимися коленками приближается он к бесчувственному телу на скамейке. От страха хочется в туалет. Теперь ему будут сниться кошмары. Сперва куртка. Ключи, полупустая пачка сигарет, скомканный чек из «7-11», разбитые очки, вот дерьмо, глядите – транса!
Рука замирает. Наглец поднимает глаза. В паре метров от него София наблюдает за происходящим.
– А ну прекратили! – низким угрожающим голосом говорит она.
Хулиган отпрыгивает назад, ищет поддержки у приятелей.
– Отсоси, урод несчастный! – огрызается он, показывая неприличный жест.
София подходит ближе, берет его за грудки и резко встряхивает.
Сила у нее мужская, и София не стесняется ее использовать, даже если это роняет ее в собственных глазах.
Наконец она отпускает парня, и он стремглав бросается наутек. По пятам следуют два приятеля. Один из них от страха обмочился. После того как они исчезли из виду, София подходит к пьянице, закрывает ему рот и чуть приоткрытые глаза, проводит рукой вдоль тела, лежащего на боку, касается окоченевших, намертво сцепленных пальцев. Будто он молился перед смертью.
Почему у него открыт рот? Пытался прокашляться? Не хватало воздуху? Боялся? Если молился – то о чем? И услышал ли его Бог?
Она проверяет карманы в поисках паспорта, но в них пусто. Кто-то уже успел их обчистить.
