Наше тщеславие труднее всего уязвить именно тогда, когда уязвлена наша гордость.
Кто чувствует своё предназначение в том, чтобы смотреть, а не в том, чтобы верить, для того все верующие слишком шумливы и назойливы, — он сторонится их.
«Хочешь расположить его к себе? Притворись смущённой».
Непомерные ожидания, которые женщины связывают с плотской любовью, и стыд этих ожиданий заранее портят женщинам все перспективы.
Там, где не подыгрывает любовь или ненависть, женщина играет посредственно.
Великие эпохи нашей жизни наступают тогда, когда мы обретаем мужество переименовать наше злое в наше лучшее.
Воля к преодолению аффекта есть в конце концов лишь воля к другому или нескольким другим аффектам.
Есть невинность восхищения: ею обладает тот, кому ещё не приходило в голову, что и им когда- нибудь могут восхититься.
Отвращение к грязи может быть столь велико, что оно воспрепятствует нам очиститься — «оправдаться».
Часто чувственность опережает рост любви, так что корень остаётся слабым и легко вырывается.
Тонкость в том, что, решив стать писателем, Бог выучил греческий, — и что он не выучил его получше.
Иной, радуясь похвале, обнаруживает этим только учтивость сердца — и прямую противоположность тщеславию духа.
Даже конкубинат развращён — браком.
Кто ликует даже на костре, тот торжествует не над болью, а над тем, что не чувствует боли там, где ожидал её. Притча.
Если относительно кого-либо нам приходится менять своё мнение, то причиняемые этим неудобства мы со всей строгостью записываем на его счёт.
Народ — это окольный путь природы к шести-семи великим людям. — Да, — и чтобы потом обойти их.
Наука уязвляет стыдливость всех настоящих женщин. При этом они чувствуют себя так, точно им заглянули под кожу или, что ещё хуже, под платье и убор.
Чем абстрактнее истина, которую ты хочешь преподать, тем сильнее ты должен обольстить ею ещё и чувства.
У чёрта открываются на Бога самые широкие перспективы; оттого он и держится подальше от него — чёрт ведь и есть закадычный друг познания.
Что? человек собою представляет, начинает открываться тогда, когда ослабевает его талант, — когда он перестаёт показывать то, что он может. Талант ведь — тоже наряд; а наряд — тоже укрытие.
Оба пола обманываются друг в друге — это значит, что они, в сущности, чтут и любят только самих себя (или, лучше сказать, свой собственный идеал). Так, мужчина хочет видеть женщину миролюбивой, — а между тем как раз женщина по существу своему неуживчива, подобно кошке, как бы хорошо она ни выучилась выглядеть миролюбивой.
Сильнее всего наказывают за добродетели.
Кто не умеет найти дороги к своему идеалу, живёт более легкомысленно и дерзко, чем человек без идеала.
Только из области чувств и берётся всякая достоверность, всякая чистая совесть, всякая очевидность истины.
Фарисейство — это не вырождение доброго человека: напротив, в фарисействе немало такого, что является скорее условием этой доброты.
Один ищет акушера своим мыслям, другой — человека, которому он может помочь; так рождается добрая беседа.
Вращаясь среди учёных и художников, очень легко ошибиться в обратном направлении: нередко в замечательном учёном мы находим посредственного человека, а в посредственном художнике очень часто — чрезвычайно замечательного человека.
Мы ведём себя наяву так же, как во сне: сперва придумываем и сочиняем себе человека, с которым общаемся, — и тотчас же забываем об этом.
В мщении и любви женщина более варварское создание, чем мужчина.
Брюхо — причина того, что человеку не так-то легко возомнить себя богом.
Вот самые стыдливые слова, которые я слышал: «Dans le veritable amour c’est l’ame, qui enveloppe le corps»[38].
Нашему тщеславию хочется, чтобы то, что мы делаем лучше всего, считалось самым трудным для нас. К вопросу о происхождении некоторых видов морали.
Если женщина обнаруживает научные склонности, то обычно с её половой сферой что-нибудь да не так. Уже бесплодие располагает к некоторой мужественности вкуса; мужчина же, с позволения сказать, как раз «бесплодное животное».
