польского правительства занимался поисками пропавших во время войны польских детей. Благодаря ему тысячи из них вернулись в свои семьи. Грабару удалось найти секретные немецкие распоряжения по поводу образования фамилий для «бывших польских детей». От имен и фамилий оставлялись три первые буквы, чтобы спустя годы ребенок мог думать, что его так звали всегда. Поэтому, разыскивая Алодию и Дарью Виташек, Грабар в списке полчинского Heim’a обратил внимание на Алису и Дору Витке.
Грехи по-польски и по-немецки
Когда мы рылись в поисках семейных документов, из буфета выпала курительная трубка, большая и красивая.
— Это трубка моего отца, хотите посмотреть? — обрадовалась Алодия Виташек. Дочери доктора Виташека сейчас шестьдесят два года. Она живет одна в познаньском микрорайоне «Под липами». У ее дочери и сына свои семьи. По мужу, который уже умер, она носит фамилию Наперала. — Алодия — странное имя, правда? Назвали так в честь какой-то итальянской святой. Это дядя Корнель посоветовал родителям — до войны он был священником в Некли. Знакомые зовут меня Аля либо Люся.
— Как долго вы прожили у той немки? — спросил я и тут же об этом пожалел.
— Нехорошо так говорить, — возмутилась пани Алодия. — Она заслуживает уважения. Ведь это моя Mutti. Она была добрая. И помешана на мне. Своих детей иметь не могла, болела раком. Она всегда меня обнимала, и я быстро к ней привыкла. Жила у них до ноября 1947 года. Когда к ней попала наша фотография, она сразу меня узнала. Не пыталась прятать приемыша, как другие немецкие семьи, где воспитывались похищенные из Польши дети. Сказала: если моя мама действительно жива, она отдаст меня ей. Но если меня захотят поместить в детский дом, то будет бороться. Когда я возвращалась в Польшу на поезде, кажется, только я одна ехала к своей семье, все остальные — в детский дом. — Алодия улыбается. — Я вернулась аккурат в годовщину революции, 7 ноября, неожиданно для мамы.
В обеденный перерыв Халина Виташек отлучилась с работы, чтобы накормить детей. Она жарила картофельные оладьи. Жили они тогда у родственников в Острове. Жарит она, значит, оладьи, а тут дети кричат, что пришла какая-то женщина с девочкой, у которой на шее картонка. На картонке было написано, что это Алодия Виташек и адрес, ну прямо как на посылке. Они стояли и улыбались друг дружке. Алодия не понимала по-польски. В конце концов, девочка сказала поседевшей матери по-немецки: ты была моложе и блондинка.
Оладьи пригорели.
Дарья вернулась из Австрии месяц спустя, под Новый год. Сохранился протокол «приема-сдачи»: номер транспорта 0/138, кто сдает ребенка, кто принимает, подписи, личные вещи — чемоданчик с кулечком (игрушки).
— Ах, я хорошо это помню. — Дарья Виташек, по мужу Войтович, живет в Быдгоще, работала учительницей, сейчас на пенсии. — Это были две фигурки, я получила их в подарок от Деда Мороза. Белая фигурка святого и черненький чертенок. Вот с этими святым и чертенком я и появилась у мамы.
Она помнит, как они с мамой поехали в Познань к тетке, у которой Дарья жила в первые годы оккупации.
— Маме было интересно, найду ли я дорогу, потом они с тетей стали спрашивать, что я из того времени помню. Я говорила, где была кухня и как я во дворе покалечила палец. Тетя кивала, а мама радовалась. Она ведь тоже хотела убедиться, что эта щебечущая по-немецки девчушка действительно ее дочь. Все совпадало, только когда я заспорила, утверждая, что возле дома был пруд, обе они огорчились. Но тут тетя вспомнила: «Ну да, это была огромная воронка, оставшаяся от бомбы и полная воды».
Алодия: В доме царила страшная нищета, мама одна, с пятью детьми. В Познани все разграблено. Я ходила в польскую школу, не зная ни слова по-польски. До окончания начальной школы говорила еще с немецким акцентом. К тому же берлинским, гортанным. У Дарьи акцент был более мягкий, австрийский, легче переносимый для польского уха. В те времена слух у всех на немецкую речь был обостренный. Не было человека, который бы не потерял кого-то из близких. А тут приезжает этакая маленькая немчура и стрекочет по-немецки. Дети меня страшно доставали. Помню постоянное свое смущение, напряженность и себя с пылающими щеками, а в классе — взрывы хохота. В Стендале я была бойким ребенком, уверенным в себе. А тут мы с Дарьей замкнулись. Замолчали. Для нас война еще не кончилась. Сестры и братишка нас тоже не понимали. Маме приходилось переводить — она знала немецкий. В один прекрасный день мы с Дарьей решили бежать обратно в Германию. Наши перешептывания услышала старшая сестра и пожаловалась маме.
Дарья Войтович: Когда я заговорила по-польски? Это было весной 1948 года, я училась в четвертом классе. Мне предстояло идти к первому причастию и исповедоваться. К исповеди готовилась и старшая сестра, мы вместе готовились. С той только разницей, что она перечисляла свои грехи по-польски, а я по- немецки. И вот стою я возле исповедальни на коленях и вдруг слышу, что исповедуюсь-то я по-польски. К немецкому языку у меня на всю жизнь осталось отвращение. В лицее я выбрала латинский. В Политехническом пару семестров снова пришлось учить немецкий, но он у меня как-то не пошел.
Алодия Виташек вытаскивает из шкафа очередную серую папку.
— Нет у меня сил ее раскрывать, вы уж сами посмотрите, — она опускается в кресло. — Извините, я веду себя как дикарка. Мы обе с Дарьей дикарки, поэтому так хорошо понимаем и любим друг друга, очень- очень. Понимаете, такой разлад в середке, до разрыва сердца. Может, если б нас перестали спрашивать, если б нам не приходилось все время возвращаться памятью в те годы, мы бы, возможно, успокоились. Но нас спрашивают и спрашивают, вот и вы тоже…
Mutti постоянно писала письма, сначала Халине Виташек, потом своей любимой Алисе. Приглашала к себе. Алодия-Алиса поехала к ней только спустя девять лет, в 1957-м. Супруги Даль жили уже в Западной Германии.
— Должна была пробыть у них долго, но вскоре уехала — школа закончена, и я решила поступать в институт. К тому же я уже не чувствовала себя в этом мирке своей. Немецкий забыла. А знакомые и соседи Далей, в основном переселенцы из Гданьска, с так называемых возвращенных земель, смотрели на польку волком. Выдержала я там только один месяц. Mutti так тепло ко мне относилась, так радовалась, что я с ней, а меня изнутри как заморозило. Не любила я, когда она меня обнимала. Не хотела спать с ней рядом. Позже, за те четырнадцать лет, когда я стала приезжать к ней по два раза в год, мы снова сблизились. Она жила моей жизнью. Интересовалась всем, что меня касалось. Когда у меня родились дети, радовалась, что теперь у нее есть внуки. Мои дети были одеты как куколки — она вязала им одежду, присылала посылки.
Алодия достает фотографию: две улыбающиеся седые женщины в обнимку.
— Это моя мама, а это Mutti. Она навестила нас в 1969 году. Как же они с мамой полюбили друг друга. Постоянно обменивались очень теплыми письмами. Однажды мама мне сказала, что, если бы раньше познакомилась с госпожой Даль и знала, как настойчиво та искала Дарью, чтобы мы с нею вместе воспитывались, быть может, я бы осталась в приемной семье. Ведь маме было очень трудно поднимать пятерых детей, она даже не получала на нас пособия, потому что папа был аковцем [7], то есть врагом Народной Польши. Ничего не поделаешь, так жизнь складывалась. Mutti умерла в 1971 году, Vati (папа) — в 1980-M, а мама — в 1985-м.
В спальне Алодии Виташек над кроватью висит портрет внучки; недавно рядом с ним пани Алодия повесила старую фотографию в рамочке — маленькая Алиса в Стендале. Девочки на снимках примерно одного возраста и немного похожи.
3а отсутствием доказательств
В апреле 1969 года возле Чертова источника побывал Анджей Зентарский, судья, член Кошалинской комиссии по расследованию гитлеровских преступлений. Он вел следствие по делу о преступной деятельности «Лебенсборна» в Полчине. В показаниях троих бывших служащих «Лебенсборна», которые
