запрокинуть голову. — Видишь — облака все в кучу сбились. Верно, кажется, что они твердые-твердые? Вон серебрятся — как инеем присыпанные. А месяц висит себе в сторонке один-одинешенек и думает… О чем он думает, а, бригадир?
— Не знаю, Маша, — серьезно ответила Марина. — Разное думает. Он ведь многое видит…
— Вот бы его судьей поставить… — задумчиво проговорила Маша. — Или лучше — свидетелем на судах. Сколько бы тогда справедливости было… А что, бригадир, придумают люди когда-нибудь такую машину, чтобы можно было человеческие мысли читать?
— Наверно, придумают, — сказала Марина и добавила, улыбнувшись: — А ты, Маша, фантазерка.
— Это как понять?
— Ну… это когда человек выдумывает то, чего не может быть или чего еще нет, — неумело объяснила Марина.
— Нет, бригадир, — уверенно сказала Маша, — если — не может быть, значит, об этом человек и думать не может и никогда не выдумает этого. Как можно придумать то, чего вообще нигде нет? Ты мне неверно объяснила. И не выдумывает человек, а мечтает. Это, наверное, бывает так… — Маша прислонилась спиной к столбику крыльца и прищурила глаза, словно легче ей было говорить о мечтаниях человека, когда перед нею не было ничего, кроме радужного сияния молодого месяца. — Заметит человек что-нибудь, ну вот хотя бы облака такие, и начнет мечтать: хорошо бы полежать на этих облаках, хорошо бы руками это облако погладить… Думает, думает, да и скажет кому другому про свою думку. А другой начнет думать свое: как добраться до облака, если крыльев нет? И придумает крылья.
Марина притихла. Удивительная она, эта Маша! Опять что-то новое в ней.
— Я вот книжку одну читала. Фантастический роман. Названия только не помню. Там один капиталист придумал воздух замораживать. У него такие машины были. Хотел он, чтобы весь воздух на земле только ему одному принадлежал, а потом чтобы этим воздухом он стал торговать. Читала ты эту книжку, бригадир?
Марина кивнула головой.
— Ну и что?
— А вот то, что писатель этот…
— Беляев, — подсказала Марина.
— Ну, пусть Беляев, это все равно. Ведь не мог этот Беляев сидеть в своей комнате, — и вдруг ни с того ни с сего взбрела ему в голову мысль написать о том, как этот капиталист вздумал воздух замораживать.
Марина поправила:
— Кислород.
— Ладно — пусть кислород. Так ведь еще до Беляева людям было известно, что кислород можно замораживать. Было? Ну, так какая же это фантазия, если, по-твоему, фантазия — это то, чего быть не может.
— Может, я неправильно объяснила, — смутилась Марина, но Маша, казалось, не расслышала ее.
— Ты говоришь — не может быть. Все, о чем человек мечтает, может быть и уже есть, только, понимаешь, очень у нас мало людей, которые любят мечтать. Разными делами занимаются — и стихи сочиняют, и книги пишут, а вот мечтать не умеют. А вот этот Беляев умел. И каждый, кто что-нибудь особенное придумал, сначала мечтает.
— Маша, да ты просто прелесть у меня! — Марина обняла свою приятельницу и прижалась щекой к прохладной ее щеке. — Умница ты и… мировоззрение у тебя самое материалистическое… — Марина засмеялась. — Мечтательница!
Маша не отстранилась, только еще крепче закрыла глаза и вздохнула:
— Счастливая ты, Мариша… Какие слова знаешь… А я что и учила в школе — все давно позабыла…
Она немного отодвинулась от Марины.
— Почему, бригадир, они нам здесь школу не откроют? — воскликнула она. — Перевоспитание, перековка там всякая… Да чем слова эти пустые болтать, лучше бы русскому и арифметике учили! Ты вот грамотная, образованная, тебе все понять легче — ты даже и то должна понять, почему человек на преступление идет. А ведь это самое главное — понять, откуда преступление начинается. Если бы поняли это, тогда бы и не стало у нас преступников. Вот нам здесь разные прививки делают, а для чего? Чтобы тифом или там еще чем не заболели. Значит, придумали люди, как болезнь уничтожить? Потому придумали, что узнали, откуда она берется. Микробы такие есть, совсем их нельзя увидеть простым глазом, только в микроскоп. Знаешь про микроскопы? И когда люди нашли эти микробы, то стали думать и мечтать, как их уничтожить. Так вот должны же найти эти проклятые бациллы, что заражают человека преступлением! Ты понимаешь меня, бригадир?
— Понимаю, — тихо ответила Марина. — Только ничего я не знаю, Маша, как бороться с преступностью… Да ведь и сама я такая же преступница… А бациллы… это ты верно сказала… Есть они, наверное, только их простым глазом не увидишь…
Месяц все выше забирался на небо, и все круче становились облака, сбившиеся в северной части неба. Посеребренные неземным светом края их казались ледяными, и бесконечный, такой же ледяной холод струился с облаков вниз, и вот уже схватил он жестокими своими объятиями неподвижные леса и поляны, дыхнул на травы, на темные шпалы железной дороги, на белые, низкие бараки.
Тетя Васена почувствовала озноб, поежилась, оглядела спящих и, пододвинув к печке скамейку, вытянулась на ней, прикрыв голову платком, а ноги телогрейкой.
Все спали в бараке. Спала Маша, так и не получив ответа на свой тоскливый вопрос о микробах преступности. Спала и Марина, не сумевшая ответить ей. Все спали… И только далекий месяц, который Маша так хотела сделать свидетелем, не спал, равнодушно заливая тронутую морозом землю холодным своим светом. И только он один — истинный свидетель ночной жизни — видел, как уже после полуночи на крыльцо барака, где помещалась бригада номер четыре, выскользнули две фигуры. Они постояли немного, а потом из барака вышли еще трое. О чем-то пошептались, поглядывая на дверь. Потом первые две ушли в барак, а трое спустились с крыльца и направились по серебристой от инея дорожке куда-то за соседние бараки. Черная тень строений укрыла их от месяца, и он больше ничего не мог увидеть и не смог ничего сказать, если бы его даже пригласили в свидетели.
Над спящими витали сны. Васене снился птичник. Она идет вдоль клеток, тянущихся бесконечными рядами в три яруса, и сыплет в кормушки пшеницу, и ее ничуть не удивляет, что куры за сетками не белые, а темно-голубые. Они провожают ее умным человеческим взглядом и важно кивают голубыми головками. И чем дальше проходит Васена, тем все темнее и темнее окраска необыкновенных птиц. Васена начинает пугаться: где-то обязательно должны помещаться белые куры, а их все нет. Она подходит к столбу, на котором висит колокол. Протягивает руку, но колокол начинает звонить сам. Васена закрывает уши ладонями, а колокол все звонит и звонит…
…А Маша Добрынина видела во сне Галю Чайку, Они сидят вдвоем в большой пустой комнате, где у стены стоит черная школьная доска. Маша говорит Гале: «Я была почище тебя воровкой, и то бросила. Иди решай задачу». А Галя отвернулась и молчит. Тогда Маша хватает ее за плечи и кричит: «Ты эти штучки брось и бригаду не разлагай! Какая ты воровка?! Мне Санька писал, что он тебе не разрешал воровать!» Тогда Галя медленно поворачивает к ней лицо, и Маша с ужасом видит, что Галя ослепла. Она смотрит на Машу неподвижным взглядом, и лицо ее похоже на лица тех белых статуй, которые Маша видела в Москве в музее. Маша закричала, но голоса своего не услышала. Она схватила себя руками за горло и еще шире открыла рот. Но голоса не было. А Галина пошла к доске, и Маша была поражена, что слепая идет прямо и ровно, мимо столов и скамеек, которые откуда-то появились в комнате. А вместо доски в стене зияет большое, квадратное отверстие, и сквозь него видно небо — темное, звездное. Маша знает, что, если Галя сделает еще один шаг, она провалится в пропасть, потому что за этой стеной, за этим отверстием ничего нет, одна пустота. Она бежит за Галиной, а та поворачивается к ней и улыбается слепым лицом. «Остановись!» — наконец-то удается крикнуть Маше, и она хватает Галину за платье. Но в руке ничего нет, Маша хватает пальцами пустое место. Нет и Галины… Маша вздрагивает и открывает глаза.
