дорога оказалась ложной тропой, жизненные противоречия снова непримиримо и безысходно встали перед Хольтом. «Сон кончился!» — бессильно пробормотал он.
— Что ты сказал? — повернулась к нему Ута.
— Ничего. Очарование рассеялось.
— Что это значит?
— Сама понимаешь.
Она с секунду смотрела на него, сначала вопросительно, а потом взгляд ее застыл, и она торопливо и испуганно повернулась к доктору Гейнрихсу.
— Вы не отвезете нас послезавтра в горы?
Не к чему мне туда ехать, ничего я там не потерял, подумал Хольт.
— Главное, не увязнуть бы в сугробе, — сказал доктор Гейнрихс. И, опустив углы рта, добавил: — В этом распроклятом снегу…
Дом над озером был погребен в сугробах, снегу навалило и намело под самую крышу. Хольт сразу понял: за время их отсутствия сюда никто не заглядывал. Ута, увязая в сугробах, доходивших ей по грудь, с трудом, пробиралась к хлеву. Хольт за ней. Вместе они расчистили вход. Из хлева доносилось блеяние овец. Наконец удалось открыть дверь. Овцы рвались с привязи. За тюками прессованной соломы лежали обе ангорские козы, закостеневшие, холодные.
Ута стояла, не двигаясь. Кровь отлила от ее лица. Хольт глядел на нее с холодным любопытством. Уж не сердится ли она, что сосед в эту вьюгу не рискнул ехать через озеро?
— Никто не может принудить человека заботиться о своих ближних, — сказал Хольт.
Она резко к нему повернулась… И отошла прочь.
Они работали молча. Потом Хольт затопил в доме печь; все цветы на окнах померзли.
Доктор Гейнрихс, понурясь и глубоко, по локоть, засунув руки в карманы, стоял у печки.
— Вы, говорят, уже успели побывать в русской зоне? — обратился он к Хольту. — Почему же вам там не пожилось?
— По личным мотивам. А в общем в Германии теперь повсюду одно и то же.
— Не скажите! Там куда решительнее, чем здесь, стараются пролить свет на закулисную сторону недавних событий.
Хольту вспомнился вечер в бараке, где дуло из всех щелей.
— Пожалуй, вы правы, — сказала он. — Там стараются открыть людям глаза — например, на собраниях антифашистской молодежи — насчет тех, кто финансировал нацистов, и всякое такое.
— Но в этом «всякое такое» и заключается суть дела, не правда ли? — спросил адвокат с тонкой усмешкой.
— Вы имеете в виду соглашение, заключенное союзниками в Потсдаме?
— Я имею в виду то, что это соглашение не должно оставаться на бумаге, — отвечал доктор Гейнрихс, смерив Хольта твердым, холодным взглядом.
В голове у Хольта замелькали самые противоречивые понятия: ослабление экономической мощи Германии, политика реванша, демократизация, денацификация… Весь этот разговор был ему неприятен.
— Для адвоката, — подвел он черту, — вы, на мой взгляд, слишком устремлены в политику.
— Я социал-демократ, — возразил доктор Гейнрихс, — так называемый левый социал-демократ. До тридцать третьего защищал коммунистов. После поджога рейхстага был соответственно посажен в тюрьму, а затем переведен в Берген-Бельзенский лагерь. Едва выжил. Так вы находите, что я слишком устремлен в политику? Во всяком случае, могу вас уверить, я за уничтожение фашизма с корнем.
— Что вы разумеете под корнем?
— Немецкий крупный капитал.
Хольт был озадачен.
— Очевидно, имеется в виду, например, мой дядюшка Карл Реннбах. Он генеральный директор одной из бременских верфей, к тому же банкир и крупный акционер горных компаний.
— В таком случае, виноват! — шаркнул ножкой доктор Гейнрихс. — На достоуважаемых родичей это, конечно, не распространяется!
Хольт, сидя на корточках, помешивал жар в камине.
— На достоуважаемых родичей не распространяется, — повторил он. — Этими словами, как я догадываюсь, вы намеревались стереть меня в порошок. Однако вы упрощаете вопрос. Тот, кто с головой увяз в политике, не замечает человека, он переступает через него, как через мусор. Я уже встречался с такими, как вы.
— Уж не ищете ли вы у меня понимания? — удивился адвокат.
— Я и сам не знаю, чего ищу. Знаю только, что воевал, а придя с войны, нигде не чувствую себя дома. Я попробовал жить у отца в русской зоне и потерпел крушение. Потом попробовал жить у матери в Гамбурге, но почувствовал, что мне и там грозит крушение, а потому сбежал сюда, в Шварцвальд, в эту пустыню.
— В пустыню, — мечтательно повторил адвокат. И добавил, в упор глядя на Хольта: — В пустыне можно пораздумать как следует! В пустыне у вас могут открыться глаза. — И, уставясь в потолок, с непроницаемой улыбкой: — Хотя, конечно, здесь можно и закиснуть в идиллическом уединении или предаться усыпляющим иллюзиям. Это уж по выбору, как кому.
— У меня нет иллюзий, — холодно возразил Хольт. — И я меньше всего подхожу для идиллии. Но довольно об этом. Поговорим о другом. Ведь вам завтра ехать в Фюрт? Найдется у вас в машине свободное место?
Доктор Гейнрихс не ждал такого вопроса.
— Да, я еду в Фюрт…
В дверях стояла Ута. Слышала ли она их разговор? Ута улыбалась. Она собрала им поужинать.
Отужинав, доктор Гейнрихс пожелал удалиться на покой. Хольт проводил его в свободную мансарду и ушел к себе.
Он распахнул примерзшее окно. В комнату ворвался ледяной воздух, он обжег Хольта своим дыханием, проник под одежду, пробрал его до костей. «Сон кончился!» — сказал Хольт вслух и подумал: от себя никуда не уйдешь. Закрыв окно, он прислонился лбом к деревянной раме. Итак, бегство опять не удалось. Теперь он понял: оно и не могло удаться, из этого существования запасного выхода нет. Есть жизнь и есть иллюзия, пустыня не жизнь, пустыня — иллюзия.
Стоя с закрытыми глазами, он оглядывал минувшие годы. С детских лет искал он жизнь, настоящую жизнь, без обмана, но он искал ее в сказках, нелепых приключениях, он только и делал, что блуждал, шел по ложному следу и даже чуть не уверовал в могущество мгновения. Не побоялся он и пути в пустыню, что за семью горами. А теперь ему снова искать. Да и пора уже выбраться на дорогу, найти верный путь.
Он задумался о предстоящих скитаниях. Задумался об Уте. Ему стало грустно. Разве каждый из нас не уносит в зрелую жизнь свои радужные юношеские мечты? Но глупец тот, кто сам себя обманывает и видения фантазии смешивает с жизнью!
Хольт спустился по лестнице. Внизу он на секунду задержал в руке дверную скобу, собираясь с силами для решения: я ухожу, и никто не может меня задержать! Ута стояла у окна, у своих померзших цветов. Она повернула к нему голову и сказала спокойно и дружелюбно:
— Самое лучшее тебе ехать завтра же с Гейнрихсом.
— Я тоже так думаю, — сказал Хольт.
А потом они, как и каждый вечер, пододвинули скамью к камину.
Огонь в камине погас. Только несколько угольков еще тлело в золе.
— Куда ты едешь? — спросила Ута.
— В Гамбург, — отвечал Хольт.
— Что ты там намерен делать?
— Не знаю. Жить, — сказал Хольт. И после небольшой паузы: — Искать.
