– Не застегивайте ему пока шлем, – попросила атаманша девушек с Горшечной улицы.
– Его уже ждут, – воспротивился было Хо-Ту, но девица быстро прижалась ко мне и, подняв шлем, поцеловала меня в губы.
– Быстрее! – поторопил её Хо-Ту.
Но не вернуть поцелуй девушке я не мог.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Таис, – ответила она.
– Красивое имя.
Она улыбнулась.
– Правда, красивое, – повторил я.
– Если хочешь, приходи опять на Горшечную улицу.
– Ну, в следующий раз я приведу с собой целую армию, – пообещал я.
Она улыбнулась.
– Вряд ли кто-нибудь из нас будет против.
– Быстрее! – воскликнул Хо-Ту.
Он поправил на мне шлем, Таис закрыла его на замок и засунула ключ мне под ремень.
В доносившихся с трибун криках зрителей угадывалось нетерпение.
За спиной у меня щелкнула плеть: Хо-Ту вошел в свою роль.
– Скорее, – в последний раз поторопил меня он.
Притворяясь, будто я сопротивляюсь его попыткам вывести меня на арену, я побрел за ним. Хо-Ту тащил меня за цепи, щелкая кнутом и покрикивая во весь голос:
– Давай, давай, раб! Пошевеливайся, ленивая скотина!
Я услышал смех находившихся в проходе людей.
У самого выхода на арену Стадиона Клинков солнце, брызнувшее мне в глаза, на минуту ослепило меня. Я почувствовал, как Хо-Ту снимает с меня наручники украденным у Вансиуса ключом.
– Быстрее! – услышал я команду подсобного рабочего на арене.
Я старался не поворачиваться в его сторону, чтобы он не заметил смотровых отверстий у меня на шлеме.
Человек, в руках которого находился раскаленный металлический крюк, был одним из тех, в чьи обязанности входило вытаскивать на арену упирающихся, не желающих драться людей или животных, либо убирать с поля их мертвые тела.
Настойчивый звук судейской трубы требовал начала поединка.
Зрители на трибунах гоготали в предвкушении увлекательного зрелища.
Хо-Ту щелкнул за моей спиной кнутом, якобы указывая, в каком направлении мне двигаться. Я, словно слепой, наткнулся на ложу убара. Самого убара на стадионе не было, но в ложе в качестве его доверенного лица находился Филемон. Тут я заметил, как на арену вывели ещё нескольких человек, держащихся крайне неуверенно, и подвели их к ложе убара. Я не смотрел в их направлении, но знал, что это таурентины. На них также были шлемы, через которые они могли за мной наблюдать.
Двое из них, исполняя предназначенную им роль, жалобно стонали, отказываясь выходить на арену, ещё один упал на колени, умоляя зрителей даровать ему возможность не принимать участия в нелепом поединке.
Наконец всех их удалось подвести к ложе убара и попарно выстроить в ряд одного против другого.
– Обнажить мечи! – последовала команда.
Все мы, повинуясь, вытащили мечи из ножен.
По рядам зрителей снова пронеслась волна хохота.
– Приветствие! – приказал распорядитель состязаний.
Это вызвало очередной хохот толпы. Приветствие, которым обменивались принимавшие участие в серьезных поединках гладиаторы, принимало в наших устах, устах выгнанных на бойню никчемных слепых глупцов и преступников, какими нас должны были воспринимать зрители, комичный характер.
Традиция самого обмена приветствиями и их формулировка, несомненно, уходила корнями в далекое прошлое и, вероятно, брала свое начало ещё во времена формирования правил состязаний на арене значительно менее жестоких и кровавых, чем то, во что они впоследствии превратились.
– Да здравствует Кернус, убар Ара! Прими приветствие тех, кто идет умирать за тебя!
Я промолчал, не желая присоединяться к этому очередному прославлению работорговца. В четвертый раз послышался звук судейской трубы, давая сигнал к началу поединка.
Стоящий напротив меня противник, притворяясь, будто не видит меня, принялся отчаянно размахивать мечом, делая выпады в воздух. Рабочий арены с плетью в руке тут же подскочил к нему и звучным щелканьем хлыста у него за спиной начал координировать его действия, показывая ему таким образом, где я нахожусь. Второй рабочий с раскаленным крюком стал криком подгонять к нам остальных противников. Я знал, что они, размахивая мечами, не причинят друг другу вреда, что все их внимание вскоре будет
