чайки. Вольф и Мейрел стояли в дверях в зимних куртках и высоких сапогах, мордочки спрятаны в толстых шарфах. Я натянула сапоги сестры и ее дубленку, потому что у меня не было своей одежды, которой был бы не страшен холод с моря. Я сама была слишком напугана, чтобы без всякой защиты выходить из дому на пляж, но детям не терпелось побегать, покричать и покормить сухарями запаршивевших лам из парка «Парнассиас». Здесь ничего не может случиться. Он же не знает, что мы здесь. Пока не знает. Я не собиралась становиться заложницей своего страха, я хотела дать ему отпор, показать этому гаду, что могу продолжать жить своей обычной жизнью так, как сама решу, что верну себе все, чего он хотел меня лишить.
Ножки Вольфа едва поспевали за ним, когда он сбегал с дюны к бурому морю и бурлящей блекло- зеленой пене. Мейрел догоняла его, бежала маленькими шажками, засунув руки в карманы. Полная чувства собственного достоинства. Еще в прошлом году она вся была комок детской энергии, ее полностью поглощали беготня и прыжки, а теперь тело у нее вытянулось, она сама не знала, что делать с этими длинными, худыми болтающимися руками и ногами. Было очень трогательно видеть, как у нее вдруг посреди дороги подгибались коленки, и я вспоминала себя в ее возрасте, как я была не уверена в себе, как трудно мне было становиться настоящей девочкой. Двадцать лет назад я так же, как она сейчас, стесняясь своих движений, неуклюже прыгала здесь, а теперь на том же самом берегу, у того же моря резвится моя дочь. Но я надеялась, что она все-таки не чувствует себя такой одинокой, как я в то время. Я бродила здесь целыми днями, подальше от родителей. Как часто я гуляла по этим дюнам и в шторм, и в дождь, и в жару. Постоянно думая о том, что я иду по самому краю Нидерландов.
Мейрел и Вольфу холод был нипочем. Их щеки раскраснелись, носы у обоих текли, но они продолжали возиться на берегу с какими-то канистрами, кусками деревянного настила, толстой оранжевой веревкой, грязной парусиной и большой бочкой, всем этим добром, которое прибило к берегу море. Они строили плот. Вольф залез на него и всматривался в море, сложив козырьком ладошку. Мейрел размешивала воду в большой голубой миске и сыпала туда песок — варила суп. Она забыла обо всем и полностью вошла в роль пирата. Они могли играть так часами, пока совсем не замерзнут и не начнут просить шоколадки или чипсы.
Я пошла и села у самой дюны. Холод от влажного песка вызывал болезненные спазмы в матке, это напомнило мне о потерянном ребенке и обо всем, чего я лишилась за эти недели. Дом, любовные отношения, безопасность. Было ли это случайное, глупое несчастье или я сама накликала на себя все эти беды?
Я посмотрела на своих детей — на Вольфа, который бежал, раскинув руки навстречу ветру, на Мейрел, которая делала вид, что ест ветку морских водорослей, будто это тропический фрукт. Им все было нипочем. Что бы ни произошло, они все равно будут играть. Чем хороши дети — стукнутся головой, поревут немножко — и опять бегут дальше, выносливые и сильные. Им не нужно ничего, кроме любви.
Когда они только родились, я была готова отдать им всю свою любовь. Меня переполняли чувства, я плакала, глядя на ноготок крошечного пальчика, первые месяцы постоянно носила их на руках, прижав к сердцу, и не могла надышаться их сладким запахом. Уткнувшись носом в их нежные животики, я наслаждалась тем, как они расслаблялись, когда сосали мою грудь, потягивались, как разжимались их кулачки и закрывались глазки, — нежность размягчала меня до такой степени, что я уже почти не могла петь. Я должна была отделиться от них, пока совсем не исчезну, поглощенная материнством. Мне надо было вернуться на сцену, в студию, потому что я не могла зависеть от Стива, а потом от Геерта. На это у меня, к счастью, хватало мозгов. Мне было очень непросто уходить от детей, оставить плачущего ребенка на руках няньки и лихо подняться на сцену, как эдакая крутая мамашка, запихнув в тугой корсаж набухшую от молока грудь и еще мягкий живот. Но эта ступень была преодолена, оставлять детей второй раз было уже легче, чем в первый, к тому же я заметила, что все еще могу зажечь зал. Когда я снова почувствовала, что моя энергия, поддержанная клокочущими басами, бьет ключом, размягченность моя стала постепенно затвердевать.
Если бы у меня было меньше времени для умиления, музыка вытеснила бы детей с первого места. Иногда они даже казались мне лишним бременем, дополнительным препятствием на моем пути. Я хотела выбиться в знаменитости, но этого не получилось, и где еще я могла лучше спрятаться от своих неудач, как не за спинами детей? Думать, что дети помешали моей карьере, было приятнее, чем признавать, что мне не хватило таланта.
Здесь, на берегу, меня опять охватило умиление. Дети показались мне такими красивыми и сильными, такими трогательными и беззащитными. Неправда, что у меня отняли все. Самое главное у меня осталось.
Глава 22
Следователь Ван Дейк относился к тому типу людей, к которым всегда хочется обращаться на «вы». Ему еще не было сорока, но к молодым его вряд ли можно было отнести из-за коротких щетинистых волос, расчесанных строго на пробор, и бледного озабоченного лица. Он начал с крепкого рукопожатия, при этом чуть не оторвал мне руку, а мои пальцы захрустели. Нет, что вы, найти дом ему было совсем несложно, он выехал прямо на него, проехать мимо было невозможно, «Дюны» просто возвышаются над всей деревней. И здесь, конечно, все не так, как в Амстердаме. Спокойно, да, это уж точно, но все-таки это ужасно далеко и место одинокое. Он бы здесь не смог. Он любит городскую суету. Летом-то, конечно, здесь лучше, дом прямо на пляже.
Пока я заваривала чай, он балабонил без умолку. Этому его, наверное, научили на полицейских курсах: отвлеките жертву разговорами, пока она не почувствует себя комфортно и не выразит готовность к допросу.
Раскрасневшиеся и уставшие Вольф и Мейрел лежали перед телевизором, не в состоянии даже поднять глаза и поздороваться с Ван Дейком. Тот попытался завести с ними беседу, но был удостоен исключительно раздраженных взглядов. Когда Мейрел попросила его отойти в сторону и не загораживать телевизор, он быстро переместился на стул напротив кресла Анс, в которое села я. Я отправила детей наверх, пообещав пакетик мармеладок, и они нехотя поползли по лестнице, стоная и кряхтя.
Я разлила чай и протянула Ван Дейку чашку, которую он пристроил рядом с собой. После этого достал из внутреннего кармана блокнот, подтянул на коленках брюки и нагнулся в мою сторону.
— Ну что же, мефрау Фос, это была для вас ужасная новость, ваш дом сгорел…
— Да, наверное, можно назвать это и так.
Я достала сигарету, и у него в руках тут же появилась зажигалка. Я наклонилась, сунула сигарету в его подставленный огонек и сильно затянулась. Выпрямившись, я заметила, что он смотрел мне в вырез блузки.
— У нас приняли решение, что расследованием дела о пожаре, которое вел мой коллега Виттеброод, теперь буду заниматься я. Он мне уже рассказал о вашем визите в участок и о вашем звонке после инцидента с господином Де Корте, похоронным агентом. Поскольку мой коллега не запротоколировал ваше заявление об угрозах, будет уместно, если вы еще раз расскажете мне все, что с вами произошло.
Я рассказала про письма с угрозами, про крысу, фотографии нерожденных младенцев, всю историю с похоронной службой у меня под дверью, до того момента, как я действительно впала в панику, схватила детей и сбежала из собственного дома. Ван Дейк все записал, поглядывая на меня и время от времени понимающе кивая.
— Невероятно. Я подозреваю, что мы имеем дело с крайне запутанным случаем. Вы сами сказали, что не знаете, кто может все это делать…
Я покачала головой:
— Я из-за этого становлюсь параноиком. У меня ощущение, что я никому не могу доверять. Это может оказаться кто угодно. Но, с другой стороны, я все время думаю: ни у кого в моем окружении нет причин, чтобы так меня ненавидеть.
— Вы больше не живете с отцом ваших детей?
— Нет. Мы только что прекратили наши отношения с отцом Вольфа, а отца Мейрел я не видела уже
