минут, и будет поздно.
Дело наконец дошло и до Беника. Он сбросил куртку и прыгнул в воду. Привязав мальчика к цепи, боцман крикнул матросам:
— Тяните!
— Теперь ваша очередь, месье, — обратился он к Феликсу, торопливо обвязывая его веревкой.
— Уф! — прошептал тот. — Самое время…
За борт выбросили третью якорную цепь. Это позволило выровнять судно.
Когда Беник взобрался на борт, капитан перехватил у него из рук Ивона и отнес на кухню. Там он раздел парнишку и принялся приводить в чувство. Опомнившись, к нему присоединился и Феликс. Подошли еще два матроса. Потрясенные, они молча окружили мальчика, не подававшего признаков жизни.
Потекли бесконечные, томительные минуты ожидания. Но вдруг юнга открыл глаза. Все облегченно вздохнули.
— Спасен! — торжествовал капитан. — Кок! Чашку горячего вина! Я заверну его в одеяло и отнесу поближе к печке. А ты-то как, Феликс? Ну и плаваешь же ты, старик! Что-нибудь нужно?..
— Лучшее лекарство для меня видеть, как малыш возвращается к жизни.
Мало-помалу придя в себя, боцман ухватил своими ручищами руку Обертена, сжал ее так, что кости затрещали, и проговорил осипшим голосом:
— Месье, у вас золотое сердце — слово Беника, я знаю, что говорю. Это настоящий поступок! Видите ли, малыш — старший из шестерых детей моей бедной сестры, она вдова, муж пропал в море… Вы спасли нас обоих. Поверьте, без него я не вернулся бы в Роскоф. Располагайте мной, как вам будет угодно.
Произнеся столь пространную речь, обычно немногословный моряк смутился. Грудь его тяжело вздымалась, глаза наполнились слезами, он вот-вот готов был разрыдаться и без конца тряс руку Обертена.
— Ну-ну, боцман, я сделал лишь то, что должен был сделать. Не будем больше об этом. А тебе, Ивон, — улыбнулся он мальчугану, — придется, пожалуй, подучиться у меня плаванию, чтобы впредь ничего подобного не повторилось.
И так как Ивон, в свою очередь, начал быстро бормотать слова благодарности, Обертен перебил его:
— Выпей-ка лучше вина, поспи хорошенько, и через два часа все как рукой снимет.
— Позволь и мне поблагодарить тебя, дорогой мой Феликс, — произнес капитан, — без тебя…
— Как? И ты туда же? Да вы сговорились свести меня с ума. Не надеть ли мне по такому случаю фрачную пару? К тому же я, по-моему, уже схватил насморк.
Но напрасно парижанин пытался остановить поток благодарных речей. Как только он появлялся на палубе, его тут же обступали и устраивали настоящую овацию. Чем немногословнее были матросы, тем больше смущала Феликса их искренняя признательность.
— Друзья мои, прошу вас, не надо преувеличивать мою заслугу в этом деле.
— А знаете ли вы, месье, — начал один из матросов, — в какой компании оказались?
— Да уж!.. — подхватил другой.
— В компании? Не понимаю…
— Видите ли, тот кусок дерева, что мы бросили вам, был в двух местах будто топором подрублен…
— Рядом с вами сновала огромная акула…
— Следы ее челюстей остались на гафеле. Правда, в это время вас уже вытащили из воды.
— Акула? Здесь водятся акулы?
— Еще какие, месье. Эти пираты шарят повсюду.
— Ей ничего не стоило раскусить вас пополам. Во всяком случае, деревяшку она почти перекусила. Я даже слышал лязг челюстей.
— Да-да, там остались следы от полудюжины резцов, знаете, такие глубокие проколы…
В это время на палубе появился кок. Он объявил, что в который раз подогревает обед.
Феликс спустился в кают-компанию. Неожиданное жуткое сообщение еще больше обострило его аппетит.
Матросы продолжали обсуждать происшедшее, так и эдак прикидывая, какие ужасные последствия могло бы оно иметь. Припомнили и погибшего сатанита, и то, что Бог любит троицу. А значит, будущее сулило новое несчастье. В этом они были абсолютно убеждены.
— Сами посудите, — обеспокоенно рассуждал кто-то, — когда в начале плавания убивают сатанита, жди беды…
ГЛАВА 4
Прошло двадцать пять дней.
Беник и парижский бакалейщик почти не разлучались. Проводя вместе долгие часы, они болтали обо всем, но больше всего — о морском деле. Феликс вошел во вкус и, к неимоверной радости своего учителя, делал значительные успехи.
В двадцатый раз Обертен заговаривал о том, что «Дорада» плывет в Бразилию окольными путями. И в двадцатый раз его собеседник отвечал:
— Матерь Божья! Что вы хотите, месье, все дороги ведут в Рим.
— Однако, дорогой друг, в таком случае наше путешествие слишком затянется.
— Когда плывешь на паруснике, ни в чем не можешь быть уверен… Впрочем, это не самое важное, ведь мы отрабатываем наши деньги.
— Кстати, я никогда не спрашивал у вас, сколько вы зарабатываете.
— Здесь хорошо платят; к примеру, за месяц мне причитается семьдесят пять франков. Правда, этот великий писакаnote 51 взыщет часть в пенсионную кассу — когда- нибудь ведь и я сойду на берег. К тому же высокому начальству тоже надо на что-то жить. Сверх того — получу еще двадцать пять луидоровnote 52. Да за погрузку- разгрузку имею как грузчик. Итого примерно семь франков в день. В целом каждое плавание приносит тысячу франков, которые я откладываю на черный день. Это мое третье и, надеюсь, последнее плавание. По возвращении мы с Кервеном хотим на двоих купить рыболовное судно. Буду сам себе хозяин.
— Вот это правильно, — подхватил пассажир, подумав про себя: «Если Беник уже в третий раз плывет на „Дораде“, то нужно держаться его, он знает, что и как».
Успокоенный и умиротворенный, парижанин добавил:
— Умный в гору не пойдет… Если «Дорада» плывет в обход, то в конце концов окажется в нужном месте.
— Это так же верно, как то, что солнце стоит над нашими головами! — согласился боцман.
Внезапно сверху раздался крик, заставивший морского волка вздрогнуть:
— Земля!
— А, черт! Я как в воду глядел. Беник, вы видите землю? А я лишь понапрасну напрягаю глаза.
— Через час заметите серую полоску, а вечером бросим якорь, если, конечно, ничего не случится…
— Превосходно! Тем временем можно вздремнуть. Это лучший способ убить время.
Феликс заснул мертвым сном. А когда, весь в поту, проснулся, была уже ночь. Дверь его каюты оставалась настежь открытой.
Корабль недвижно стоял, а наверху слышался какой-то шум, непрерывная возня. На борту явно что-то происходило. Обертен поднялся на палубу. Здесь было много народу: перекатывали бочки, перетаскивали ящики, тюки, мешки, покрикивая на непонятном языке. Всюду проникал резкий специфический запах: смесь бурдюкаnote 53 и тростниковой водки.
— Чудесно! Работают и пьют… Все это меня не касается. Лучше, пожалуй, вернуться в каюту, открыть баночку консервов, откупорить бутылку бордоnote 54 и, хорошенько подкрепившись, завалиться снова спать. Поль совсем обо мне забыл. Впрочем, могу его понять. Дела есть дела, как говорит моя супруга. А с другой стороны, там, наверху, мне могут намять бока.
