начинают расступаться; некоторые даже бегут и укрываются, где могут.
Но вот мы уже у пристани и думаем, что спасены… И что же?! Мы попадаем в самую гущу этих негодяев, которые поджидали нас там. Они оцепляют нас со всех сторон, нападают с саблями и тесаками наголо, бьют, рубят, колют и режут, как стадо овец.
В наших рядах водворяется паника. Несчастные негры, которые могли бы еще защищаться, если бы не паника, пускаются бежать врассыпную, их избивают поодиночке одного за другим.
В этой сутолоке, в этом аду, я теряю из виду своих двух товарищей, араба и мартиниканца, неизвестно куда исчезнувших в этой свалке. Знаю только, что и они, наравне с остальными, дрались не хуже других и честно исполнили свой долг.
Но все это было ни к чему; в тот момент, когда я, обессилев, упал, я видел, что мадам и деток схватили негодяи и увлекли куда-то; затем точно сквозь сон я видел, что ее увезли на одном из ваших паровых катеров, кажется… однако, могу сказать, что, пока я был при памяти, им не сделали никакого вреда; я думаю, что они увезли их в качестве заложников».
– Ну, а дальше что? – спросил Шарль, весь бледный, со стиснутыми зубами, со сверкающими злобой глазами, жадно слушавший этот рассказ.
– А дальше я ничего больше не видал… Силы изменили мне; я потерял так много крови, что не мог больше держаться на ногах, упал и, вероятно, лишился сознания. Мне смутно помнится, будто бони, распоряжавшийся всем, а также и его брат были также схвачены негодяями. Остальные или бежали или полегли на месте… Я пришел в себя только несколько часов спустя, когда солнце было уже высоко. Одна из ваших собак страшно выла у пристани, кидалась в воду, ныряла, затем выплывала на берег и опять принималась выть. Я позвал собаку; она позволила себя погладить и затем осталась подле меня. Тогда только я увидел, что все суда исчезли, точно также и все тела, которые эти негодяи, вероятно, покидали в воду. Я, по счастливой случайности, упал в кустах, и потому меня, вероятно, не нашли, и я избавился от удовольствия попасть на закуску кайманам. Не зная, куда идти, я решил дождаться здесь. Кроме того, я был слишком слаб, чтобы уйти куда-нибудь отсюда. И вот я устроился, как мог, с собакой в этих кустах. Мы вот уже двое суток кое-как перебиваемся здесь остатками сушеной рыбы да куаком, уцелевшим во время пожара, под развалинами одной хижины. Вот все, что я имею возможность рассказать, сударь, и я только сожалею о том, что не мог сделать больше! Но вы вернулись; значит, не все еще погибло. Правда, нас всего три человека и одна собака, но все же мы еще можем немало сделать!
– Благодарю вас, друг мой, я с благодарностью принимаю ваше великодушное предложение, принимаю так, как вы мне предлагаете: я не могу даже говорить о вознаграждении, так как слишком многим обязан вам; ваши заслуги передо мной из тех, которые ничем не оплачиваются. Человек, рисковавший своей жизнью ради моей семьи, принадлежит к этой семье!
– Ах, сударь, что вы говорите! .. Возможно ли это? Я, право, не знаю, что мне вам сказать, вам, который сделал так много для меня, для человека, упавшего так низко! .. Клянусь небом, я дам разрубить себя на куски за вас при первом случае, когда это может понадобиться!
В продолжение этого печального рассказа индеец Табира, с трудом понимавший лишь некоторые слова по-французски, несколько отошел в сторону, чтобы на свободе внимательно изучить местность, со свойственной его соплеменникам способностью улавливать самые незаметные для другого человека приметы.
Несмотря на его невозмутимое хладнокровие и спокойствие, бедняга краснокожий также глубоко страдал: общее несчастье поразило его в самое сердце; ведь и его жена и дети исчезли неизвестно куда во время этой страшной катастрофы, но у него не было даже и того слабого утешения, какое было у его господина, именно, что они еще живы.
Обойдя все место, на котором стоял господский дом, в надежде отыскать какой-нибудь след, обшарив все кругом, обыскав все кусты, индеец вернулся к пристани угрюмый, с отчаянием в сердце.
Здесь он присел на корточки на берегу и уставился глазами в воду, без мысли, без внимания, тупо и равнодушно, как человек убитый горем.
Раненный Винкельман как раз заканчивал свой рассказ, и Шарль горько сожалел, что не уцелело ни одно судно, как вдруг увидел, что Табира, сидевший уже давно совершенно неподвижно, нырнул головой вниз в Арагуари.
Встревоженный плантатор поднялся с места, опасаясь, уж не помешался ли его верный друг. Но спустя минуту индеец вынырнул, держа в руке конец порванного причала, затем, проворно взобравшись на деревянный помост, служащий пристанью, он со всей силы потянул на себя причал. Шарль и Шоколад бросились к нему на помощь, видя, что ему одному не справиться, и немного погодя увидели над водой острый нос затопленной пироги.
Вытащить ее на берег, вычерпать воду, перевернуть и осмотреть со всех сторон для них было делом нескольких минут. Пирога оказалась в полной исправности. Борта ничуть не пострадали, и, к счастью, в маленьком ларе на корме уцелели принадлежности рыбной ловли: лесы, удочки, крючки, несколько острых железных наконечников для остроги, две чашки, деревянное блюдо, сравнительно глубокое, тесак и довольно большой холщовый просмоленный мешок с мукой куак.
Это, конечно, немного, но в том положении, в каком они находились, и эти запасы были для них целым богатством.
Табира, не теряя времени, тотчас же срезает на берегу подходящие сучья и прутья для изготовления древка для острог или гарпунов, в одну минуту приделывает их, как должно, и затем принимается разыскивать дерево, пригодное для весел.
Тем временем Шарль развязывает мешок с куаком и с радостью убеждается, что содержимое его ничуть не пострадало от пребывания в воде.
В этом нет ничего удивительного, просмоленный холст, предназначенный для предохранения муки от чудовищной сырости этих мест, приспособлен так, что в продолжение очень долгого времени не поддается влиянию сырости, почему такие мешки и используются всеми золотоискателями для доставки провианта на прииски, часто издалека. Их вместимость обычно равняется двадцати пяти килограммам, что составляет средний вес ноши человека.
Шарль развел водой небольшую долю найденной в ларе муки, так что из нее образовалась густая кашица, и, разложив по блюдечкам, знаком пригласил своих товарищей поесть, причем не забыл и Боба, которого не пришлось уговаривать.
Подкрепив свои силы этой немудреной пищей, все трое принялись за работу и стали делать весла. Эта, в сущности, не трудная для привычного человека работа подходила к концу, когда Шарль первый прервал
