и Фрэнки выскочили замуж? От этого только хуже. Боже, мне надо поспешить с ремонтом! Еще сильнее, чем прежде. Надо поскорее вернуться в Атлантику или на Средиземное — здесь не те воды, где можно отличиться или, тем более, разбогатеть. Вот если бы нам удалось раздобыть хоть один стоящий приз у Иль-де-Франс, я написал бы ей, чтобы она ехала на Мадейру, и будь я проклят… Несколько сот фунтов обеспечат нам отличный коттедж. Как я буду любить свой дом, Стивен: картофель, капуста, и все такое прочее.
— Хоть убей, не пойму, почему ты не напишешь этого вне зависимости от призов. В конечном счете, у тебя есть твое жалованье.
— Но это будет не правильно, ты же знаешь! Я почти освободился от долгов, но нужно найти еще пару тысяч. Вряд ли будет честно выплатить их из ее приданого, оставив ей только семь шиллингов в день.
— Неужели ты решил учить меня разнице между достойным и недостойным поведением?
— Нет, вовсе нет, прошу, не обижайся на меня, Стивен. Я опять неудачно выразился. Я хотел только сказать, что на мой взгляд так поступать нельзя, понимаешь? Я не вынесу, если миссис Уильямс станет называть меня охотником за приданым. В Ирландии дело другое… О, проклятье, опять меня занесло… Я не хотел сказать, что ты охотник за приданым, но ты ведь знаешь, что в вашей стране на эти вещи смотрят иначе.
— Да ничего подобного, дружище. Если Софи отправится на Мадейру, миссис Уильямс или вынуждена будет дать свое благословение или, в противном случае, терпеть ухмылки соседей. Уверен, она поступит так же, как в случае с Сесилией.
— Разве от этого не отдает иезуитством, Стивен? — спросил Джек, глядя ему в глаза.
— Ничего подобного. Если в благословении отказывают без уважительной причины, его вправе вытребовать силой. Для меня счастье твое и Софи значат гораздо больше, чем корыстные прихоти миссис Уильямс. Ты обязан написать это письмо, Джек. Поразмысли: Софи — самая красивая девушка в мире; хоть у тебя и весьма бравый вид в этом твоем тарполине, ты становишься старше и старше, и поправляешься, скоро сделаешься полным — да что там — толстяком. — Джек посмотрел на свой живот и затряс головой. — Битый-перебитый, в шрамах, без уха: братец, ты не совсем не Адонис. Только не обижайся, — продолжил Стивен, похлопав Обри по коленке, — когда я говорю, что ты не Адонис.
— Да я никогда им и не был.
— Как и на то, что ты не хитрый лис: нет в тебе острого ума, способного заменить отсутствие привлекательности, элегантности и богатства.
— На хитроумие я тоже не претендую, — вставил Джек, хотя по временам и мне в голову приходят неглупые вещи.
— А Софи, повторю еще раз, настоящая красавица: а в Англии столько Адонисов — Адонисов умных, Адонисов с деньгами. Опять же, живет она как в аду. Две младших ее сестры вышли замуж — ты представляешь, насколько важно замужество для молодых женщин: положение, избавление, гарантия не остаться старой девой, основание рассчитывать на постоянные средства к существованию. А ты далеко, за десять тысяч миль с лишком, и в любой момент можешь получить заряд в голову, не говоря уж о том, что меж тобой и могилой лишь двухдюймовая доска. Между ней и тобой полмира, а между тобой и Дианой — полмили. Софи мало знает жизнь, и мало, или почти ничего, о мужчинах — за исключением того, что почерпнула из рассказов матери — а там немного добрых слов, уж будь уверен. И наконец, это ее высочайшее понимание долга. Хотя в Софи гуманистические добродетели достигают непревзойденных высот, как ни в одной другой молодой женщине, она все же человек, и подвержена человеческим предрассудкам. Я допускаю ни на минуту, что она способна хладнокровно руководствоваться ими, но они все же давят на нее, и они сильны. Ты должен написать это письмо, Джек. Бери перо и чернила.
Джек некоторое время внимательно смотрел на него, напряженно размышляя, вздохнул, втянул живот и сказал:
— Мне нужно на верфь: мы сегодня вечером оснащаем новый кабестан. Спасибо за то, что ты сказал мне, Стивен.
Взять перо и чернила пришлось Стивену, открывшему свой дневник.
«Мне нужно на верфь, — заявил он. — Мы ставим новый кабестан вечером». Будь комната окутана пороховым дымом, будь враг на пороге, он бы не колебался, не смотрел задумчиво — а знал бы что делать, и действовал быстро и рассудительно. Но теперь он зашел в тупик. Что за мерзкую чушь я нес! Даже сейчас я сгораю от стыда, но в тот момент было еще хуже и больнее. В промежуток между моментом, когда он спросил у меня, знаю ли я, откуда растут здесь ноги, и моим ответом, дьявол прошептал мне: «Если Обри по-настоящему устал от мисс Уильямс, он снова повернется к Диане Вильерс. А тут еще с мистером Каннингом дела не улажены». Я это сразу почувствовал. И все же почти убедил себя, что последующие мои слова можно отнести к разряду тех, которые употребил бы любой честный человек — скажем я, если бы не было той привязанности. Не могу сказать любовной связи, поскольку любовная связь подразумевает обоюдные чувства, а у меня к тому нет никаких доказательств, только моя несчастная лживая интуиция. Я так жду семнадцатого. Я уже начал убивать время, словно нетерпеливый мальчишка: какое ужасное преступление. Надеюсь, морской праздник под корень срубит ни в чем не повинных шесть часов».
Праздничная церемония проходила по всему берегу Задней Бухты, от Малабарского мыса до форта, и похожая на парк полоса травы перед фортом как нельзя лучше подходила для наблюдения за подготовкой. Как и все виденные им прежде индуистские церемонии, эта обещала пройти с огромным воодушевлением, весело и при полном отсутствии организации. Некоторые группы были уже на пляже, их вожаки, стоя по пояс в воде, запускали в море венки; здесь, казалось, собралось большинство жителей Бомбея, все толпились на траве, облаченные в лучшие одежды, смеялись, пели, стучали в барабаны, поглощали купленные в маленьких ларьках яства и сладости. То тут то там образовывались нестройные процессии, горланящие пронзительной и мощный гимн. Жара, неисчислимое разнообразие красок и ароматов, гул раковин, рев труб, сутолока, мелькающие между людей слоны с переполненными башенками на спинах, запряженные волами повозки, сотни, тысячи паланкинов, всадники, священные коровы, европейские экипажи.
Чья-то теплая ладошка скользнула в его ладонь, и, опустив глаза, Стивен увидел улыбающуюся Диль.
— Ты очень странно оделся, Стивен, — сказала она. — Я едва не приняла тебя за топи-валла. У меня тут целый кулек понду, пойдем и съедим, пока не рассыпался. Имей в виду: твоя хорошая базарная рубаха в грязи — они слишком длинная, твоя рубаха.
Она повела его по вытоптанной траве к гласису форта; там, найдя свободное местечко, они присели.
— Вытяни голову вперед, — скомандовала Диль, разворачивая кулек из листа и кладя набухшее месиво между ними.
— Ну, вперед! Дальше! Сейчас ведь всю рубаху уделаешь! Ох, стыдоба. Откуда ты такой взялся? Что за мать тебя родила? Ну, тяни!
Разочаровавшись в идее научить его есть по-человечески, она встала, слизнула комок с его рубашки, потом села, поджав под себя смуглые гибкие ноги, прямо напротив него.
— Открывай рот, Стивен! — опытной рукой Диль скатала из понду шарик и положила ему на язык. — Закрывай рот. Глотай. Открывай. Так, махарадж. Еще. Вот, мой соловьиный сад. Открывай. Закрывай.
Сладкая, зернистая, липкая масса проваливалась в него, а Диль все продолжала щебетать.
— Ты ешь неуклюже, как медведь. Глотай. Теперь подожди. Отрыгни. Ты не знаешь, как отрыгивать? Вот так. Я могу рыгнуть, когда захочу. Рыгни еще. Глянь-ка, глянь: вожди маратхов. — Появилась группа всадников в расшитых золотом алых тюрбанах. — Вон там в середине — пешва, а там — раджа Бхонсли — хар, хар, махадео! Еще шарик. Открывай. У тебя вверху пятнадцать зубов, а внизу еще меньше. Вот европейский экипаж с франками. Па-а, я их отсюда чую, воняют хуже верблюдов. Они ведь едят говядину и свинину — это все знают. В умении есть пальцами ты такой же неуклюжий как медведь или франк, бедняга Стивен. Может, ты иногда превращаешься во франка?
Ее глазенки пытливо вперились в него, но прежде чем он успел ответить, им пришлось податься назад перед колонной слонов, так плотно покрытых башенками, попонами и мишурой, что из под них
