Остальные перед ним — на цыпочках. Но когда настает для бедняги смертный час, глянь, а нечистый уже тут как тут.
— Пришел забрать свое, — понимающе кивнула миссис Ферриски.
— Пришел забрать свое, миссис Ферриски.
Наступила глубокомысленная пауза, каждый словно вслушивался сам в себя.
— Да, странная история, ничего не скажешь, — задумчиво протянул Шанахэн.
— Но самое странное во всем этом то, — продолжал Ламонт, — что за всю свою жизнь этот парень даже гаммы ни одной не сыграл, ни минуты не упражнялся. А все потому, что пальцами его сами знаете кто двигал.
— И все же странно, — не унимался Шанахэн, — хотя, с другой стороны, сомневаться не приходится. Должно быть, в голове у этого парня была настоящая помойка, мистер Ламонт?
— Да почти у всех скрипачей мозги набекрень, — ответил Ламонт. — Почти у всех. Кроме, разумеется, нашего дорогого хозяина.
Ферриски зашелся в приступе кашля и смеха, выхватил носовой платок и, высоко подняв руку, замахал ею в воздухе.
— Ах, да бросьте вы, — сказал он, — оставьте бедного хозяина в покое. Но уж самый большой плут из всех был, конечно, старина Нерон. Продувная бестия, что ни говори.
— Нерон был тираном, — сказала миссис Ферриски. Она изящным и своевременным движением отправила в рот последний кусочек пирожного и составила стоящую перед ней посуду наподобие некоего изысканного сооружения. Опершись локтями о стол, она слегка наклонилась вперед, положив подбородок на сплетенные пальцы рук.
— Если все, что мне доводилось о нем слышать, правда, — сказал Ферриски, — то вы, мэм, называя его просто тираном, еще слишком мягко выражаетесь. На самом деле он был мерзавец каких мало.
— Ну уж образцовым человеком и гражданином его никак нельзя назвать, — поддержал его Шанахэн, — тут я с вами согласен.
— Когда великий Рим, — продолжал Ферриски, — священный город, средоточие и живое сердце всего католического мира, был объят огнем, а люди на улицах, Всемогущий Творец тому свидетель, дюжинами поджаривались, как цыплята на вертеле, сей субъект сидел себе преспокойно в своем дворце и пиликал на скрипке. А там, на улицах, люди... поджаривались... заживо... всего в какой-нибудь дюжине ярдов от его порога — мужчины, женщины и дети, — погибая в наиужаснейших мучениях, Пресвятой Боже, вы только представьте себе это!
— Такие люди, разумеется, абсолютно лишены всяческих принципов, — сказала миссис Ферриски.
— Да, страшный был человек, настоящее чудовище. Сгореть живьем, это вам не шутка!
— Говорят, утонуть еще хуже, — сказал Ламонт.
— Знаете что, — сказал Ферриски, — по мне, так уж лучше три раза утонуть, чем один раз сгореть заживо. Да какое там — три, все шесть. Опустите палец в воду. Что вы почувствуете? Почти ничего. Но попробуйте сунуть тот же палец в огонь!
— Мне никогда не приходило в голову взглянуть на это с такой точки зрения, — согласился Ламонт.
— О, это совсем другое дело, поверьте. Совсем, совсем другое, мистер Ламонт. Можно сказать, лошадь другой масти.
— Дай-то Бог всем нам умереть в собственной постели, — сказала миссис Ферриски.
— Между нами говоря, я бы, пожалуй, еще пожил, — сказал Шанахэн, — но уж если перебираться на тот свет, то я бы, наверное, выбрал пистолет. Пуля в сердце — и готово. Отключаешься даже раньше, чем почувствуешь боль. Пистолет — дело верное. Быстро, чисто и гуманно.
— А я говорю, ничего нет страшнее огня, — твердил свое Ферриски.
— В старину, — тоном бывалого рассказчика начал Ламонт, — варили этакое снадобье. Из корешков, глухой ночью, под покровом тьмы, ну, сами понимаете. И разъедало оно человеку все нутро — кишки, желудок, почки, селезенки. Выпьешь его и первые полчаса чувствуешь себя прекрасно. Потом чуть похуже, вроде как бы слабость нападает. Ну, а к концу представления вся ваша требуха — наружу, на полу валяется.
— Господи, страсти-то какие!
— А между тем — факт. Чистая правда. Был человек, а стала пустышка. Выблюешь все подчистую, глазом не успеешь моргнуть.
— Спросили бы меня, — резво вклинился Шанахэн, ярким лучом своего остроумия пронзая мрачноватую тему беседы, — я бы вам рассказал, как в свое время пивал подобные напиточки.
Ответом был взрыв чистого, мелодичного смеха, умело приглушенного и мирно поулегшегося.
— А готовили эту отраву из болиголова, — продолжал Ламонт, — из болиголова, чеснока и разной другой гадости. Кстати, Гомер так и кончил свои деньки на этом свете. Принял чашу такого яда, когда был один в камере.
— Еще один негодяй, — сказала миссис Ферриски. — Помните, как он христиан преследовал?
— Такая уж в те времена была мода, — сказал Ферриски, — надо сделать на это скидку. Тебя вообще ни во что не ставили, если ты христиан не гонял. Вперед, Христовы воины, вперед к своей славной гибели!
— Разумеется, это не может служить оправданием, — заявил Ламонт. — Незнание закона не есть оправдание перед лицом закона, частенько мне приходилось это слышать. И все же Гомер был великий поэт, оттого-то потом многие на этом руки нагрели. «Илиаду» его и по сей день читают. В любом уголке цивилизованного мира слышали о Гомере, всюду станут вам рассказывать, какая славная была страна, эта Греция. Уж поверьте на слово. Говорили мне как-то, что в «Илиаде» этой Гомеровой есть очень даже симпатичные стишки. Не приходилось читать, мистер Шанахэн?
— Все поэты вышли из Гомера, — ответил Шанахэн.
— Помнится, — сказал Ферриски, тыча пальцем в глаз, — что он был слепой, как крот. Что в очках, что без очков — ничего не видел.
— Истинная правда, сэр, — подтвердил Ламонт.
— Встретила я как-то раз нищего, — сказала миссис Ферриски, нахмурившись так, что было видно, каких усилий стоит ей рыться в памяти, — где-то на Стивенс-Грин, кажется. Шел он по улице — и прямиком на фонарный столб. И буквально несколько шагов оставалось, как он эдак ловко свернул, обогнул столб и дальше пошел.
— Ну конечно, он знал, что там стоит столб, — сказал Ферриски, — конечно, знал, как же иначе. У слепых, у них особое чутье.
— Это называется закон природной компенсации, — пояснил Шанахэн. — Препространная материя. Пусть вы не можете говорить, зато слышать будете вдвое лучше, чем тот, кто может. За одного битого двух небитых дают.
— Забавно, — промолвила миссис Ферриски. С любопытством разглядывая картинку из прошлого, она аккуратно поместила ее на прежнее место.
— Зато все слепые — великие арфисты, — сказал Ламонт, — великие. Знавал я однажды человека по фамилии Сирсон, горбатенький такой, который на улице этим делом себе на жизнь зарабатывал. Так вот он всегда черные очки носил.
— Так он что, слепой был, мистер Ламонт?
— Разумеется, слепой. С самого того дня, как появился на свет, света Божьего не видел. Но не волнуйтесь, это ему ничуточки не мешало. Молодчага был парень, знал, как из своей старой арфы выжать все, что можно. Клянусь Богом. Чудный был арфист, что и говорить. Эх, жаль, что вы его не слышали. А как он гаммы наяривал!
— Да что вы говорите?
— Богом клянусь, заслушаться можно было.
— Если задуматься всерьез, музыка — дивная вещь, — произнесла миссис Ферриски, поднимая свое миловидное лицо так, чтобы вся компания могла должным образом рассмотреть его.
— Да, вот о чем я давно собирался спросить, — сказал Шанахэн, — есть ли какое-нибудь хорошее средство от угрей?
— Серы, больше серы, — сказала миссис Ферриски.
