— Вы имеете в виду прыщики? — живо поинтересовался Ламонт. — С прыщиками, знаете ли, возни не оберешься. Так просто за одну ночь не выведешь.
— Сера — это, конечно, прекрасно, миссис Ферриски, но, если я не ошибаюсь, серу принимают, когда слабит или крепит.
— Чтобы все прыщики враз исчезли, — продолжал Ламонт, — надо вставать рано утром. Даже очень рано, я полагаю.
— Мне говорили, что, если подержать лицо над паром, поры расширятся, — сказал Шанахэн, — и угри сами повылезут. Главное — хорошенько распарить.
— Я вам сейчас объясню, в чем дело, — наставительно произнес Ламонт, — все дело в дурной крови. Если с кровью у вас порядок, то — прощай прыщики! Природа предупреждает нас, мистер Шанахэн. Можете парить лицо, пока сопли не потекут, но от прыщиков вам не избавиться, если вы не будете следить за своим организмом.
— Мне всегда говорили, что серой можно вылечить все, — сказала миссис Ферриски, — серой и хорошим слабительным.
— В этой стране было бы куда меньше чахоточных, — продолжал развивать свою мысль Ламонт, — если бы люди обращали больше внимания на анализы крови. Кровь у народа что ни год становится все хуже, это вам любой доктор скажет. Кровь у людей наполовину отравленная.
— Угри и прыщики — это все чепуха, — сказал Ферриски, — а вот если у вас чирей с грецкий орех на шее вскочит, вот тогда вы всех святых разом помянете. Чирей — настоящая напасть.
— Ну, это напасть, если он вскочит не там, где надо.
— С утра до вечера шею так и ломит, сопли в три ручья текут. Знавал я человека, который из-за этого пять лет воротничка не носил. Пять лет, вы только представьте!
— Так вот сера при таких недомоганиях очень хорошо помогает, — сказала миссис Ферриски. — Люди, подверженные таким недомоганиям, всегда держат дома баночку серы.
— Разумеется, потому что сера охлаждает кровь, — поддержал хозяйку дома Ламонт.
— Была у меня однажды знакомая девушка, — сказала миссис Ферриски, снова перерывая запасники своей памяти. — Работала она в доме, где было много серебра, горшочков там разных и прочего. Так вот, она полировала их серой.
— Да, но хуже чирьев все равно ничего нет! — с чувством произнес Ферриски, хлопая себя по колену. — На карачках от боли будешь ползать.
— Скажу я вам про одну вещь, которая еще похуже чирьев будет, — заявил Шанахзн. — Больные колени. Говорят, лучше вообще без коленей, чем с больными коленями. Если колени болят, значит, скоро ноги протянешь.
— Вы имеете в виду водянку на колене?
— Именно, водянку. Так мне говорили. А еще бывает, раздробишь ненароком коленную чашечку. Поверьте, это вам не шутка.
— Хорошо еще, если одну. А если обе?
— Знал я одного человека, умер он недавно, Бартли Мадиган, — сказал Шанахэн. — Бартли Мадиганом его звали. Свой был в доску парень. Слова дурного о нем никто никогда не слышал, о нашем Бартли.
— Знавала я когда-то Питера Мадигана, — сказала миссис Ферриски. — Высокий был такой, статный мужчина, откуда-то из деревни. Десять лет с тех пор прошло.
— Так вот Бартли раздробил себе коленную чашечку дверной ручкой...
— Ого! Это ж надо такому случиться. Чтобы по колену и дверной ручкой. Лихо! Но погодите, какого ж он был роста?
— Именно этот вопрос, дамы и господа, мне всегда задают, и именно на него я никогда не могу ответить. Но что случилось, то случилось. Бедняга Бартли... Говорят, дело там было нечисто. Вышло-то все это в пивной.
— Вы об этом не упомянули, — сказал Ламонт.
— Так что же все-таки произошло? — спросил Ферриски.
— Постойте, сейчас расскажу. Когда грохнулся Бартли коленом об ручку, он и виду не подал, крутой был парень. А по дороге домой, в трамвае, пожаловался, что, мол, болит немного. К ночи все решили, что бедняга помирать собрался.
— Господи, помилуй!
— Истинная правда, господа. Но у Бартли был еще порох в пороховницах, он-то сам помирать и не думал.
— Как так?
— И не думал помирать. Буду жить, говорит, даже если помру. Плевать я на все хотел. И ведь выжил. Прожил с тех пор еще двадцать лет.
— Неужели это правда?
— Прожил двадцать лет, и все двадцать лет пролежал пластом на кровати. Парализовало его всего от колена и выше. Вот такие дела.
— Ну, в таком случае лучше бы уж он умер, — сурово заявил Ферриски, неколебимый в правоте своего убеждения.
— Паралич — это вам не фунт изюма, — заметил Ламонт. — Двадцать лет... черт побери, двадцать лет пролежать в постели! И каждое Рождество брат на руках относил его в ванну.
— Двадцать лет — срок немалый, — сказала миссис Ферриски.
— То-то и оно, — сказал Шанахэн. — Двадцать весен и двадцать зим. И все тело в пролежнях. Поглядели бы вы на его ноги, так вас бы наизнанку вывернуло.
— Господи, спаси и помилуй, — сказал Ферриски, морщась как от боли. — И все из-за того, что ударился человек коленом. Ну, а если бы он головой трахнулся, трещина в черепе и все такое. Небось вдвое дольше бы пришлось проваляться.
— А вот я знал человека, — сказал Ламонт, — который по чистой случайности получил молотком по тому месту, на котором сидят, по... словом, называйте как знаете, и так понятно. И сколько, вы думаете, он после этого прожил?
— А я его знала? — спросила миссис Ферриски.
— И секунды не прожил, упал замертво прямо у себя в прихожей. Ясное дело, само собой такое не случается. Что-то у него внутри лопнуло — запамятовал, как называется, — врачи сказали, которые его осматривали.
— Молоток — опасная штука, настоящее оружие, если держать его не на месте, — сказал Шанахэн. — Опаснейший инструмент.
— Ирония судьбы в том, — продолжал Ламонт, — что молоток этот он получил утром в день своего рождения. В подарок.
— Бедняга, — сочувственно произнес Ферриски.
Шанахэн, прикрыв рот сбоку своей негнущейся ладонью, прошептал нечто предназначавшееся только для мужских ушей, и сдержанный, негромкий смех прозвучал заслуженной наградой его шутке.
— Умер от удара молотком — нет, вы когда-нибудь слыхали нечто подобное? — воскликнула миссис Ферриски и, приложив изумленный пальчик к губам, стала поворачивать свое встревоженно-вопрошающее лицо от одного к другому.
— Никогда ничего подобного не слыхал, мэм, — ответил Ферриски.
— Может быть, я как-то иначе это себе представляю, — задумчиво произнесла миссис Ферриски. — Умер от удара молотком. Знаете, я видела такие огромные молотки — уголь колоть — в одном магазине на Бэггот-стрит, по шиллингу и девять пенсов за штуку.
— Шиллинг — красная цена такому молотку, — сказал Ферриски.
— Кстати, есть еще один господин, с которым лично я не советовал бы вам встречаться, — предостерег Шанахэн. — Лучше вообще не пускать его на порог. А зовут нашего старого друга, если по буквам: гэ-е-эм- о-эр-эр-о-и краткое.
— Интересно, кто бы это мог быть? — полюбопытствовала миссис Ферриски.
— О, он из таких, которые если уж проберутся к вам, вы это сразу глубоко прочувствуете, — объяснил Ферриски, игриво подмигивая своим приятелям. — Верно, мистер Шанахэн?
