ей:
— Если вы пытаетесь отвлечь меня от неприятной темы, юная леди, то будем считать, что вам это удалось. — Он поднял свою кружку, приветствуя ее. — Я был поляком. Меня тогда звали не Кружка, — тихо добавил он. — Мое имя было Кружкевич. — Трактирщик кивнул Ли Энн. — Как вы правильно заметили, я еврей. Я вырос — и очень быстро вырос — в Варшаве.
— Это было во время войны? — поднял на него глаза Дэйв. — Второй мировой войны?
— Да.
— Вы участвовали в восстании в варшавском гетто?
— Вы слышали о нем? — удивленно спросил Кружка.
— Это входит в курс истории. У восставших было всего семнадцать ружей, и все равно они сначала отбили нацистов. Я читал об этом книгу, когда учился в школе. Должно быть, было здорово… — Он умолк, увидев выражение лица Кружки.
— Теперь это история, — сказал тот с напряженной улыбкой. — Да, это было здорово. Мне тогда было десять, все мои братья и сестры тоже были подростками. Они меня учили всему, что умели сами, и я сражался, как мог. В тот год я убил своего первого врага. — Кружка внимательно посмотрел на студентов. Теперь его улыбка стала теплой, как будто он нашел своих давних друзей и они вместе вспоминают прошлое. — Это правда. У меня был старинный пистолет, который мой дед хранил еще со времен франко- прусской войны. Он стрелял круглыми пулями и в него нужно было насыпать порох. Я его вычистил, нашел для него кремень и зарядил круглой пулей. Мне следовало бы отдать его кому-то, кто умел пользоваться оружием, но я так гордился, что вооружен…
Я был связным — потому что, видите ли, был маленьким и щуплым и мог пролезать по канализационной трубе под стеной гетто. Труба шла вдоль улицы и имела несколько люков. В то утро я вылез из нее в двух кварталах от гетто — это было очень неосторожно с моей стороны.
Я услышал шум в конце переулка и спрятался за какой-то ящик. Тут я увидел, что ко мне приближается человек в нацистской форме. Я выстрелил в него. Мне повезло — пистолет не взорвался у меня в руках. А немец выронил винтовку, схватился за грудь и упал. — Кружка замолчал.
— А что было потом? — спросила Бидж.
— А потом я отбросил разряженный пистолет и начал есть кусок хлеба.
— Сразу же? — Бидж была ошарашена.
— Конечно, — удивленно ответил Кружка. — Мы ведь голодали. А у того человека из кармана торчал кусок хлеба — прямо под дыркой, которую проделала моя пуля. И я стер с него кровь и откусил так много, как только мог прожевать. А потом я заплакал. Потому что, — закончил трактирщик просто, — он умер, а пока был жив, ел тот же хлеб, что и я.
Так они меня и нашли — с пустыми руками и плачущим над телом убитого. Поэтому меня не пристрелили на месте — им и в голову не пришло, что это я в него стрелял. Они избили меня прикладами и отправили обратно в гетто. Для нацистов это был очень милосердный поступок.
Кружка вздохнул:
— О том, что происходило в гетто в последующие дни и месяцы, особенно нечего рассказывать — люди умирали, кто от пуль, кто от голода. А потом нацисты погнали нас на вокзал и погрузили в товарные вагоны, пронумеровав их мелом. Доски, из которых был сколочен наш вагон, во многих местах были проломлены — может быть, он побывал под бомбежкой или был обстрелян. Когда нас заперли в вагоне, там оказалось так тесно, что можно было только стоять. Жара и вонь были жуткие.
А потом двое самых сильных мужчин сумели проломить дыру в крыше. Может быть, нацисты не знали, как сильно пострадал этот вагон. Так что те двое все налегали и налегали на доски, и все кругом кричали, но только все равно увеличить дыру так, чтобы в нее мог пролезть взрослый человек, не удалось. Одна девушка — кожа да кости — все-таки вылезла на крышу, и тогда ей стали передавать детей. Я оказался последним — мой старший брат Абрам передал меня девушке над головами взрослых. Он ничего мне не сказал, мы даже не попрощались.
Когда я выпрямился на крыше вагона, меня чуть не сбил с ног ледяной ветер; пахло дымом от паровоза, который тащил наш состав. Свет был такой яркий после темноты в вагоне, что я почти ничего не видел сначала, но потом все-таки разглядел, что стою на самом краю крыши, а подо мной проносится земля. Девушка — я помню, у нее были рыжие кудряшки и веснушки — держала меня за плечи. Потом она поцеловала меня в губы — как возлюбленного — и с силой столкнула с крыши. Я закричал. Я подумал, что она хочет убить меня.
Кружка сделал глоток сидра. Бидж заметила, что руки у него дрожат.
— Я упал на левый бок на гравийную насыпь. Я услышал, как треснула моя рука, но ничего не почувствовал. Я скатился с насыпи в канаву, полную жидкой грязи, встал и попробовал пошевелить пальцами. — Трактирщик слабо улыбнулся. — На мое счастье, они не утратили чувствительности.
Поезд уже почти скрылся из виду. Я оглянулся, но не увидел никого из детей — они оказались слишком далеко от меня. Я дошел до перекрестка дорог и свернул на одну их них, даже не думая о том, что могу повстречать немцев. Наверное, я был в шоке. Я только думал о том, что нуждаюсь в помощи и должен дойти до какого-нибудь города.
Но ни до какого города я так и не дошел. Дорога несколько раз поворачивала, деревья вокруг нее становились все выше, скоро начало темнеть. У меня весь бок был мокрый от крови, я замерз, страдал от боли в руке; скоро я был настолько измучен, что уже ничего не боялся. Никакое жилье мне не попадалось, и я понял, что скоро умру, но это уже не имело для меня значения.
И тут появился самый волосатый человек, какого я видел в жизни. Он опустился рядом со мной на колени и что-то сказал на непонятном языке. Он взял меня за руку, и я закричал. Тогда он взвалил меня себе на плечи и отнес в свою избушку в миле от дороги.
Я тогда подумал: ну вот мне и конец; он наверняка меня убьет. Но он сделал шину мне на руку и перевязал мои раны, а потом с ложки накормил бульоном. Я не спрашивал, кошерная ли это пища, и где я нахожусь, и не спасся ли еще кто-нибудь из моей семьи; все это казалось мне очень далеким.
Кружка улыбнулся Бидж:
— У вас дрожат руки, дорогая. Я не собирался вас пугать.
Бидж быстро спрятала руки под стол:
— Со мной все в порядке.
На самом деле это было вовсе не так. Ее руки дрожали, но совсем не потому, что она испугалась. Через секунду подергивания прекратились, но теперь уже Бидж ощущала дрожь внутри.» О Боже, — подумала она, — только не теперь, только не как у мамы и дедушки. Пожалуйста, не теперь — я ведь только что нашла что-то замечательное «.
Кружка внимательно посмотрел на нее, но продолжал:
— Прошло четыре года, и я возвратился в Польшу. Это было не очень умно и уж тем более не безопасно, но… — Он пожал плечами. — Я должен был узнать. Я думал, что найду кого-нибудь из знакомых и спрошу о своей семье.
— И вам не удалось найти никого из родных? — тихо спросила Анни.
Трактирщик грустно улыбнулся девушке:
— Я вообще не смог найти никого из тех, кого знал раньше.
Некоторое время все сидели молча. Потом Кружка стал рассказывать дальше:
— Я ходил по Варшаве четыре или пять дней, спрашивая о знакомых. Иногда мне рассказывали, как кто-то из них умер. По большей части они просто исчезли, но иногда какое-то имя было известно тем, кто жил в Варшаве теперь. Я рассказал о своей семье и о поезде, который шел в Треблинку, и мне ответили, что все, кто в этом поезде был, развеялись с дымом. Так это там называли: тела сожгли в печах крематория, а души развеялись с дымом.
Ли Энн поежилась. Кружка сказал тихо:
— Мне жаль огорчать вас, юная леди, но так это и было. Я вырос в городском районе, где все друг друга знали: человек пятьсот я называл по имени, еще столько же знал в лицо. Я был общительный мальчишка. Но из жителей этого района немцы за год уничтожили больше пятидесяти тысяч. Дома были разрушены, люди мертвы, мой мир исчез.
Последний вопрос — о своих братьях и сестрах — я задал человеку, который годился бы мне в отцы. Он
