Лампа светит слишком тускло, я больше не могу писать. Нужно попробовать разбудить Лили или перенести ее в карету, пока она спит. Лучше бы нам убраться подальше из Данфилда еще до рассвета.
Я мчусь словно одержимый. Остановился в первом же городе после Данфилда. Лили отказалась выходить из кареты и принялась царапать мне лицо, когда я заглянул внутрь. В следующем городке я упросил повитуху помочь ей. Но едва бабка открыла дверцу кареты, Лили пнула ее прямо в грудь, и та повалилась на землю.
Копыта лошадей стучат в такт моим мыслям. Увязая в канаве, я замыкаюсь в себе. Даже дневник не помогает вырваться на волю.
Зачем я вернулся к ней? Почему не выхватил напильник, когда она хотела проткнуть себя? И если меня не волнует судьба червя, судьба самой Лили, зачем же я взял ее с собой?
Так я и мчусь дальше.
Я не хотел останавливаться, хотя она колотила в окно, кричала, что ей дурно, и обзывала меня последними словами. Когда я наконец притормозил, Лили вылезла из кареты, и я тут же упрекнул ее в бессмысленной жестокости.
Лили оттолкнула меня и согнулась вдвое: она не лгала, ее и впрямь тошнило. Но я не испытывал жалости.
— Всю жизнь ты купалась в роскоши, — сказал я. — Как же ты докатилась до хладнокровного убийства?
Она выпрямилась и уперла руки в бока:
— Виктор, а что чувствуешь ты, когда убиваешь? Или ты такой же бесчувственный, как я? Это бодрит только в первый раз.
Я похолодел от ее прозрачного намека.
— В первый раз?
— Когда убиваешь впервые. — Она улыбнулась. — У меня это был помощник конюха. Ты, конечно, помнишь преступление, в котором обвинили
— Тот мальчик… Ты так зверски его избила, что его узнали только по родимому пятну. За что?
— Он стал бы меня шантажировать! О свадьбе уже договорились, мои земельные владения выросли. Я не могла себя компрометировать. Если бы мальчик все рассказал, я бы серьезно пострадала… Кстати, когда молодой солдат приходит с войны, все дивятся и спрашивают его: «Каково это — убивать?» Отнимать жизнь — мужская доблесть. Не то что
Лили залезла обратно в карету и устроилась на сиденье. Затем ее лицо вдруг исказилось, и она схватилась за бок.
— Уже скоро, — прошептала она, снова выдавив из себя ухмылку. — Хорошо хоть немного сократила срок.
Над верхней губой у нее выступил пот. Все тело затряслось. Когда Лили открыла глаза, они были пустые и холодные.
— Да не пялься же на меня, как идиот. Залезай на козлы и поезжай. Как только отродье подохнет, я хочу отметить свое избавление в Лондоне.
В самом деле, почему червь должен иметь для нее хоть какое-то значение, если даже помощник конюха — живой человек с именем и лицом, пожалуй, со слишком большими ушами, но нежный, как марципан, да к тому же миловавшийся с соседской девчонкой, — если даже этот парнишка, которого она знала много лет, значил для нее так мало?
Я смог спросить лишь об одном:
— Ты не боялась, что тебя поймают?
— Нет, я знала, что обвинят тебя.
Не проронив больше ни слова, я закрыл дверцу кареты и вернулся на свое место на козлах. Взмахнув над лошадьми кнутом, я увидел перед собой лицо Лили.
Она снова заставила меня остановиться. На этот раз Лили опустилась на землю — просто для того, чтобы спокойно полежать, отдохнуть от непрестанной тряски. На штанах расплылось розоватое пятно. Она отпихнула меня, когда я вызвался наложить ей чистую повязку из обрывков своей рубахи. Боли были острые, но нерегулярные: не поймешь, сколько еще ждать.
— Червь отрастил зубы и когти. — Лили задыхалась. — Он пытается прорваться наружу. Убей его, Виктор, убей!
Затем, отдышавшись, она велела помочь ей влезть в карету и ехать дальше.
Схватки на время прекратились, хотя штаны Лили промокли насквозь. Когда я замедляю ход, она бешено вопит, чтобы я не останавливался и мчался прямиком в Лондон. Боль не сделала ее слабой, а, наоборот, придала сил, порожденных безумием. И я мчусь, говоря себе, что она изувечит себя еще больше, если я не подчинюсь. Я все время прислушиваюсь, почти с надеждой: не замолкнет ли она?
Даже не знаю, когда снова смогу писать и о чем поведу речь.
В сумерках я впервые расслышал стук копыт. За нами гнался всадник. Отчаявшись из-за криков Лили, я больше не мог выносить бездействия.
Всего пару минут назад она так истошно закричала, что я съехал на обочину. Едва я открыл дверцу, из душной кареты хлынул густой запах крови. В лучах заходящего солнца я различил бледное лицо Лили, выплывающее из темноты.
— Езжай! — сказала она хриплым голосом. — Не волнуйся. Еще рано. Без тебя ничего не сделаю.
Что она имела в виду? Что мы вместе родим или вместе убьем червя?
Не успел я хлестнуть поводьями, как зацокали копыта.
Я махнул всаднику. Проскакав мимо, он резко затормозил и рывком развернулся. Наездник сидел криво, сильно подавшись вперед. При развороте он качнулся в другую сторону и чуть не свалился. В стельку, подумал я. От пьяницы мало проку.
— До города близко? — спросил я. — Или хотя бы до фермы?
Раздался резкий треск. Это Лили ударила кулаком в окно, а потом завыла: «Не-е-ет!» Ее протесты утонули в приливе боли, белая ладонь с растопыренными пальцами распласталась на стекле.
— Тебе срочно нужна помощь. — Я выпрямился на козлах и спросил всадника: — Далеко до ближайшего города?
Человек, плотно закутанный из-за непогоды, заставил лошадь подойти ближе, отчего она поднялась на дыбы. Незнакомец так сильно накренился влево, что я подумал, он сейчас рухнет. Лошадь тяжело дышала, выпуская клубы пара, словно ее долго гнали галопом.
— Тут женщина рожает, — сказал я.
То ли меня отвлек в эту минуту крик Лили, то ли шарф на лице человека приглушил его голос, — в общем, я не расслышал интонацию.
— Ваша жена? — спросил он, подъехав ближе.
— Да. — Любой другой ответ вызвал бы вопросы, на которые у меня не было времени.
— Тогда я вправе убить вас обоих!
Снова треск. Как громко она лупит по стеклу, подумал я, и вдруг лошади подскочили, а я плюхнулся на
