козлы. Потом я увидел пистолет в руке человека и клуб дыма, выходящий из дула. В моем плаще на плече появилась дыра, края которой мгновенно окрасились кровью. Меня пронзил жуткий холод, затем вспыхнула обжигающая боль.
Мужчина попытался перезарядить оружие. Я спрыгнул с козел на шею его лошади, чуть не выбив всадника из седла. Лошадь взбрыкнула, и он соскользнул вниз, продолжая возиться с пистолетом. Встав на дыбы, животное грозило нас растоптать. В ошеломлении я крепко вцепился скакуну в гриву, пытаясь обуздать его своим весом. Тем временем незнакомец встал на ноги и все же перезарядил пистолет.
Человек прицелился. С его лица упал шарф. Это был Уолтон, он еще раз навел дуло на меня. Его изувеченное, обожженное тело так скорчилось, что поначалу я принял его за пьяного.
— Виктор! Виктор! Сейчас!
Мы обернулись на грубый, гортанный голос Лили. В окне мелькнуло что-то белое. Уолтон тотчас прицелился и выстрелил. Пуля разбила стекло.
Кони вновь подпрыгнули, на сей раз их некому было удержать, и они понеслись по дороге, увлекая за собой карету. Я попробовал сесть на лошадь Уолтона. Он кинулся на меня — жуткий, словно из кошмара. Я сильно его ударил, подтянулся здоровой рукой и, запрыгнув в седло, ринулся вслед за Лили.
Лошадь Уолтона, уже и так изнуренная, да к тому же везущая теперь великана, едва ли могла догнать карету. Мы, наоборот, все больше и больше отставали.
— Виктор! Сейчас! — воскликнула Лили. Но спустя секунду все смолкло. Я стегал коня, понукая его криками.
Далеко на юге дорога сворачивала в долину, освещенную таким сверхъестественным заревом, что казалось, горело само небо — точь-в-точь как в последнюю ночь, проведенную Лили в Таркенвилле. Карета скрылась за поворотом. Сердце заколотилось, я не мог вздохнуть.
— Быстрее! — заорал я. Подстегивая лошадь, я чуть не выскользнул из седла: силы мои убывали от жгучей боли. Я крепко обхватил руками шею коня.
В озаренное странным светом небо поднимались столбы дыма. Вскоре я приблизился и увидел, что изнанка туч стала оранжевой в отблесках пламени. Передо мной полыхало пекло: я загнал Лили в преисподнюю. Моя плоть тоже горела, начиная с плеча.
Ночь раскинула темноту, словно сеть, завлекая меня в ловушку: кругом было темно, хоть глаз выколи, и таинственный свет вдалеке казался еще ярче из-за окружающей тьмы. Он поманил меня к себе, и я быстро, послушно помчался навстречу гибели, пока, наконец, не выпал из седла. Пальцы запутались в поводьях, конь протащил меня по земле и остановился.
Почва подо мной взывала: «Закрой глаза, сдайся».
«Виктор, сейчас!» — послышалось мне, или, возможно, то был немой вопль червя.
Я с трудом встал на ноги. Если снова сесть на уставшую лошадь, никакой прыти из нее все равно не выжмешь, так что я дал ей отдохнуть и побежал рядом.
Дорога вела все дальше вниз и, скрываясь за поворотом, проходила под большим мостом, похожим на врата подземного мира, откуда открывалась жуткая аллегория человеческого искусства.
Передо мной текла река, на берегу высился чугунолитейный завод — огромное сводчатое здание, внутрь которого можно было заглянуть. По сравнению с печью люди казались карликами, они ходили поверху и высыпали из тачек руду, чтобы выплавить железо. Рядом стояли громадные мехи, они раздувались падающей водой, обеспечивая непрерывный приток воздуха. Мехи пыхтели, словно за их кожаными стенками был заточен огромный умирающий зверь. С каждым вздохом печь разгоралась все сильнее, сверху вырывались языки пламени и валил густой черный дым. Поверхность воды отражала огонь, и казалось, будто сама река пылает.
Повсюду сновали люди. Запыхавшись от трудов, они выдыхали дым в морозный воздух, обжигая не только руду, но и себя. Когда я миновал их, они подняли глаза, чтобы взглянуть на великана, бегущего рядом с лошадью, но тут же вернулись к работе. Неужели они точно так же не удосужились уделить внимание Лили? Подумаешь, какая невидаль — карета без кучера, если требуется постоянно поддерживать огонь в печи, час за часом, изо дня в день, пока река не пересохнет, а руду не вычерпают до дна.
Позади завода выстроились дрянные халупы: треснувшие черепичные крыши, осыпающиеся кирпичные стены, затопленные проулки между ними и нужники — кругом теснота и убожество.
Карета и здесь не остановилась.
— Быстрей, — шепнул я коню. Даже теперь, идя усталой рысью, он дышал шумно, как мехи: сперва его загнал Уолтон, потом я. Сам я тоже поторапливался. Резкая боль в плече отдавала в руку и шею, края отверстия от пули на плаще все больше пропитывались кровью.
Впереди дома заканчивались, и за ними простиралась торговая часть города: таверны и магазины, гончарни с прилегающими печами для обжига, кузница, пивоварня, пекарня, школа и церковь. Немного поодаль, пересекая дорогу и захватывая другую сторону, располагалась шахта — еще одна адская машина человеческого искусства, которая не останавливалась круглые сутки.
Перед торговыми рядами дорога раздваивалась: ближайшее к реке ответвление проходило прямо через шахту, другое поворачивало направо, будто опоясывая ее. Всего в паре ярдов по верхней дороге виднелись глубокие колеи — там-то я и обнаружил карету. Колесо отлетело, а сама повозка опрокинулась, утащив за собой одну лошадь. Животное лежало на боку, мотая ногами; остальные лошади бешено дергали сбрую, пытаясь высвободиться. Я побежал, окликая Лили.
Не знаю, откуда у нее взялись силы, но она выползла из разбитой кареты и теперь сидела, прислонившись к ней и поджав ноги, с перекошенным, бледным, как мел, лицом. Одну руку Лили прижимала к сердцу, в ней зияла рана, похожая на стигмат, откуда обильно текла кровь. Я понял, что белое пятно, в которое выстрелил Уолтон, было вовсе не лицом Лили.
Я попробовал взять ее на руки, чтобы отнести в город.
— Некогда, — сказала она слабеющим, еле слышным голосом.
Одна кобыла встала на дыбы и налетела на карету, Лили взвизгнула и выругалась. Я распряг животных, чтобы они больше не смогли ее толкнуть. Прежде чем я додумался привязать их в другом месте, все три кобылы умчались по дороге, и лошадь Уолтона следом. Та, что лежала на земле, сломала ногу и теперь ржала, выворачивая губы и скалясь.
— Помоги мне, — сказала Лили.
Я стянул с нее сапоги, потом штаны. Промокшая одежда медленно сползала, руки стали скользкими от крови. Я прикрыл наготу Лили своим плащом. Она жаловалась на вонь, но голос ее совсем ослаб. Снова начались схватки. Она с воем извивалась подле кареты.
— Тебе нужно тужиться, Лили, даже я это знаю.
— Не могу.
— Тужься. Это же червь. Ты ненавидишь его, он тебе противен. Этот отвратительный паразит питается твоей плотью. Он захватил твое тело, разрушил твою жизнь. Вытолкни его! Вытолкни, чтобы можно было его убить!
Она схватила меня за кисть и стиснула ее. Всю руку охватил огонь, и я вспомнил о пуле в плече.
— Тужься, — шепнул я и осторожно обнял ее другой рукой, словно баюкая. Упавшая лошадь так громко стонала, что я повысил голос: — Напрягись и избавься от него!
Когда все кончилось, торжествующих возгласов не было. Лили просто откинула голову на карету.
— Живой? — спросила она.
Я посмотрел на комок у нее между ног, так густо залитый кровью, что я едва разглядел его в темноте. Кровищи-то сколько. Разве Лили не говорила, что червь отрастил зубы и когти и пытается прорваться наружу? Наверняка так и случилось, потому-то Лили в таком состоянии.
Но никаких когтей не было в помине. Я еще не видел столь же беспомощного существа. Я потянул его крошечное тельце за скользкие ножки и положил себе на ладонь. Младенец икнул, судорожно глотнул воздуха и открыл глаза, но не заплакал. Засунув большой палец ему в рот, я убрал какую-то слизь и краем рубахи вытер кровь с головки. Она была махонькая, со странным сморщенным личиком, словно в ребенка вселилась душа старика. Одна нога усохла и была короче другой.
Я возненавидел его сразу, причем люто, почувствовал физическое отвращение, от которого сводило желудок. Неужели я презирал существо за его уродство? Тогда я ничем не лучше остальных, ничем не лучше своего отца.
