короткий путь к нему является лучшим путем. Совершенно бесспорно, что путь террора — самый короткий».
В другой книге Бодишон продолжает свои размышления:
«Не нарушая законов морали и международной юриспруденции, мы можем бороться против наших африканских врагов порохом и железом, а также голодом, внутренними распрями, войнами между арабами и кабилами, между племенами побережья и племенами, живущими в Сахаре. Мы можем для этой цели использовать алкоголь, подкуп и дезорганизацию. А ведь нет ничего легче этого».
И впрямь, что может быть легче этого? Богатой и могущественной Франции это ничего не стоит. Даже утраты чести, следовать которой здесь просто неуместно. У буржуазии свое классовое понятие о чести. Главный нравственный вопрос «что такое хорошо и что такое плохо?» решается для нее всегда однозначно: хорошо то, что приносит доход, плохо то, что дохода не приносит. Колонизация выгодна, значит, она хороша, и любые средства для ее осуществления оправданны.
Тут уж Абд-аль-Кадир ничего не мог поделать. Он мог с малыми силами и в необычайно короткие сроки добиться поразительных успехов на поле битвы и в государственном строительстве. Он мог, хотя и с большим трудом и только до известных пределов, преодолевать дремучую косность и замшелую патриархальность своих соотечественников. Но он был совершенно бессилен побудить колонизаторов поступать в Алжире согласно простейшим нормам человеческой нравственности. Здесь перед ним была стена, облицованная прописными истинами буржуазной морали, которые не имели никаких дочек соприкосновения с народными представлениями о добре и зле, воспринятыми Абд-аль-Кадиром. Об эту стену разбивались все его попытки склонить французское правительство к осознанию своей ответственности за судьбу алжирского народа.
«Великий король Франции! — тщетно взывал эмир. — Господь определил нам управлять частью его созданий. Ты высоко возвышаешься надо мной числом и богатством твоих подданных, но на каждого из нас возложена обязанность заботиться о счастье наших народов. Оцени же соотношение наших сил, и ты признаешь, что от тебя одного зависит счастье обоих народов».
Луи-Филипп, король-буржуа, конечно, прикидывал соотношение сил, но только лишь для того, чтобы оценить выгоды, которые может извлечь класс, посадивший его на престол. Этот же класс понимает общественное благо только через собственный интерес. И если Франция, говоря словами одного из его представителей, «всерьез хочет цивилизовать Алжир и на пользу всем народам извлечь из него различные богатства, пребывающие там без движения, ей необходимо ради общественного блага захватить все земли, которыми владеют туземцы. Сейчас нам некогда обсуждать вопросы права и открещиваться от чуждой нам идеи уничтожения и выселений, которую мы так яростно отметаем. Экспроприация туземцев является главным и неизбежным условием устройства французов на этой земле».
Итак, дух завоевателей не ослаблен сомнениями и угрызениями совести. Грехи заранее отпущены. Бог за все в ответе. Не тот всеблагой и всемилостивый бог, который живет в душе благородного эмира. А то новое божество, которое еще Шекспир называл «золотым болваном», способным «сделать все чернейшее белейшим, все гнусное — прекрасным, всякий грех — правдивостью, все низкое — высоким».
Колонизация была тем родом буржуазной деятельности, где эти нравственные превращения происходили в наиболее чистом и обнаженном виде. Все, что делали колонизаторы, было для них свято, истинно, оправданно. Все противное этому оценивалось в мерах зла и заблуждения и подлежало осуждению и наказанию.
Стремление Абд-аль-Кадира отстоять независимость алжирского государства было названо религиозным фанатизмом. Его защита арабской культуры от уничтожения европейскими «цивилизаторами» объявлялась варварством. Сами его попытки добиться у французских правителей справедливости историк М. Валь брюзгливо именует «назойливостью».
Колониальные власти упрекают эмира в упрямстве, воинственности, лукавстве, словоотступничестве. Генерал-губернатор, движимый праведным негодованием, в ультимативной форме требует от Абд-аль- Кадира подписать новое соглашение, ставящее его в положение послушного вассала Франции. Эмир отвергает требование. Это объясняют его личным капризом. Тогда эмир собирает большой совет шейхов и улемов и приглашает на него французского представителя, который излагает условия нового договора. Совет единодушно отказывается их принять. Эмира по-прежнему продолжают осыпать обвинениями в нарушении его обязательств перед Францией. «С момента моего отказа подписать новый договор, — пишет Абд-аль-Кадир французскому правительству, — ваши представители в Алжире несправедливо и постоянно чинят мне препятствия. Моих солдат арестовывают и заключают в тюрьму без всякого законного на то основания; издан приказ о запрещении ввоза в мою страну железа, меди и свинца; французские власти не признают моих представителей в Алжире; на важнейшие мои послания я не получаю ответа; письма, направленные мне из Алжира, перехватываются.
И после всего этого вам сообщают, что я являюсь врагом Франции. Говорят, что я любой ценой добиваюсь войны — и это о человеке, который всеми силами стремится направить свое государство по пути, указуемому вашей цивилизованной страной, который, несмотря на все эти враждебные действия, обеспечивает доставку товаров на ваши рынки, который окружает себя европейцами, чтобы развивать промышленность в своей стране, и который издает строгие приказы о том, чтобы ваши торговцы и ваши ученые свободно и безопасно могли путешествовать по всей стране».
Разве не ясно из писем эмира, что он добивается лишь одного: справедливого мира? Можно ли усомниться в искренности его стремления к равноправному сотрудничеству? И разве не убедительно выражено его желание учиться у европейцев и заимствовать достижения их прогресса? Не открывает ли все это путь для действительно благотворного и взаимовыгодного осуществления Францией ее «цивилизаторской миссии»? Почему же не стать на этот мирный, разумный и честный путь?
Потому что он попросту немыслим, невозможен для буржуазии. Совсем иные пути прельщают ее поводырей:
«События, по всей видимости, свидетельствуют, что в отношении мусульманского эмира, которого не сумели понять и с которым не сумели договориться, существует лишь два пути: либо оставить Алжир, либо полностью его покорить».
Первый путь заведомо исключается. Остается второй. Но ступить на него небезопасно. Завоеватели хорошо знают это по прошлому опыту. Поэтому для начала решено прибегнуть к тому, что впоследствии станут обычно называть «демонстрацией силы». Сын короля, герцог Орлеанский, возглавляет колонну французских войск и в открытое нарушение Тафнского договора ведет ее из Константины в Алжир через горное ущелье, называемое Железными воротами, — узкую извилистую теснину длиной в несколько километров. Даже небольшой отряд, разместившись на вершинах скал, мог бы легко уничтожить пробиравшуюся по ее дну французскую колонну.
Опасность была тем более велика, что кабильское население этого района признавало власть Абд- аль-Кадира и управлялось одним из испытаннейших его сторонников, Бен Салемом. Но доблестный герцог действует наверняка. Он оповещает представителей Абд-аль-Кадира, что направляется не в Алжир, а в морской порт Бужи. По дороге он внезапно поворачивает свое войско в сторону и вступает в Железные ворота. Встретившим его здесь кабилам герцог предъявляет подложные документы, «подписанные» эмиром и «разрешающие» проход через Кабилию. Ему верят и даже дают проводников. Обман раскрывается слишком поздно, когда герцог уже оставил позади Железные ворота. Французы отбивают запоздалую атаку кабилов и 1 ноября 1839 года с триумфом вступают в Алжир. В течение четырех дней французское население города празднует удачное завершение похода. Принц получает за него рыцарские шпоры, его увенчивают пальмовыми ветвями. Генерал-губернатор Вале принимает правительственное поздравление с тем, что он «ввел французов в этот край такими дорогами, которыми не осмеливались идти древние властители мира».
Известие о вероломстве французов застает Абд-аль-Кадира в Текедемпте. Он немедленно отправляется в Медею. Во время четырехдневного пути эмир делает краткие остановки лишь для того, чтобы сменить лошадей. Прибыв в Медею, он посылает маршалу Вале письмо, в котором требует объяснений по поводу грубого нарушения договора. Ему издевательски сообщают, что проход через Железные ворота был всего лишь «увеселительной прогулкой» французского принца.
Абд-аль-Кадир понимает, что миру пришел конец. Он рассылает своим халифам послание, которое повелевает им готовиться к «священной войне»:
