оркестром.
Он ухмыльнулся. Ему очень понравилась собственная шутка.
Бергер толкнул 509-го. Тот сделал еще шаг вперед.
— У вас не найдется для меня одной минуты? Я хотел бы вам кое-что сказать.
— Ты? Мне? Чушь!
Хандке направился к выходу. 509-й пошел за ним вслед.
— У меня есть деньги, — сказал он ему в спину.
— Деньги? Что ты говоришь! И сколько же? — Хандке шел дальше. Он даже не обернулся.
— Двадцать марок. — 509-й хотел сказать «сорок», но что-то ему помешало. Это было растущее внутри сопротивление, похожее на упрямство: он предложил за свою жизнь всего лишь половину.
— Двадцать марок и двадцать два пфеннига!.. Да пошел ты!..
Хандке ускорил шаги. 509-й догнал его и пошел рядом.
— Двадцать марок — это лучше, чем ничего.
— Плевать я хотел и на тебя, и на твои марки.
Теперь уже не было никакого смысла предлагать сорок. У 509-го появилось чувство, будто он совершил роковую ошибку. Надо было предлагать все. Желудок его вдруг словно полетел в пропасть. Сопротивление, которое он испытывал еще несколько секунд назад, — как ветром сдуло.
— У меня есть еще деньги, — произнес но торопливо.
— Смотри-ка! — Хандке остановился. — Да ты, оказывается, капиталист! Дохлый капиталист! Сколько же у тебя еще припрятано?
509-й набрал воздуха в легкие.
— Пять тысяч швейцарских франков.
— Что?
— Пять тысяч швейцарских франков. В несгораемом банковском сейфе в Цюрихе.
Хандке рассмеялся.
— И ты хочешь, чтобы я тебе поверил? Тебе, сморчку?
— Я не всегда был сморчком.
Хандке некоторое время молча смотрел на него.
— Я перепишу на вас половину этих денег, — поспешно прибавил 509-й. — Достаточно моего письменного заявления, и у вас будет две с половиной тысячи швейцарских франков. — Он посмотрел на жесткое, невыразительное лицо Хандке. — Война скоро кончится. И тогда деньги в Швейцарии могут очень пригодиться. — Он выждал секунду. Хандке не торопился с ответом. — Особенно, если война будет проиграна, — прибавил он медленно.
Хандке поднял голову.
— Та-ак… — произнес он тихо. — Вот ты, значит, о чем уже думаешь! Все рассчитал, все предусмотрел, да?.. Ну ничего, я тебе покажу, как строить планы! Сам себя выдал! Теперь тобой займется еще и Политический отдел — незаконное хранение валюты за границей! Одно к одному! Не-ет, братец, я тебе не завидую!..
— Иметь две с половиной тысячи франков и не иметь — это ведь не одно и то же…
— Это касается и тебя самого. А ну пошел вон! — взревел вдруг Хандке и с силой толкнул 509-го в грудь. Тот полетел на землю.
Хандке исчез в темноте. 509-й медленно поднялся на ноги. К нему подошел Бергер. Догонять Хандке было бесполезно. Да и вряд ли он смог бы его догнать.
— Что случилось? — спросил Бергер.
— Не взял.
Бергер молчал. Он смотрел на 509-го. 509-й вдруг заметил у него в руке дубинку.
— Я предлагал ему еще. Гораздо больше. Не захотел. — Он растерянно огляделся. — Что-то я сделал не так. Не знаю, что.
— И чего он к тебе привязался…
— Он меня почему-то сразу невзлюбил… — 509-й провел рукой по голове, ото лба к затылку. — Да и какое это теперь имеет значение! Я даже предлагал ему деньги в Швейцарии. Франки. Две с половиной тысячи. Он не захотел.
Они вернулись к бараку. Им не надо было ничего рассказывать. Ветераны все поняли без слов. Они остались стоять на своих местах, никто не посторонился, но вокруг 509-го словно вдруг образовалось пустое пространство; его словно отгородили от других прозрачной непроницаемой стеной. Это было одиночество обреченного.
— Чтоб он сдох! — сказал Розен.
509-й взглянул на него. Сегодня утром он спас его. Теперь казалось странным, что еще утром он мог кого-то спасти, а сейчас находится где-то далеко-далеко, откуда уже не протянешь руку.
— Дай мне часы, — обратился он к Лебенталю.
— Пошли в барак, — предложил Бергер. — Надо что-нибудь придумать…
— Нет. Сейчас остается только ждать. Дайте мне часы. И оставьте меня одного…
Они ушли. 509-й сидел и смотрел на циферблат. Стрелки слабо поблескивали в темноте зеленоватым светом. Тридцать минут, думал он. Десять минут туда, десять обратно и десять на доклад и распоряжения. Полкруга большой стрелки — вот все, что ему осталось прожить.
А может быть, все-таки больше, мелькнуло вдруг у него в голове. Если Хандке расскажет там о швейцарских франках, вмешается Политический отдел. Они постараются добраться до этих денег, а значит, он будет жить до тех пор, пока они этим занимаются. Когда он говорил о деньгах Хандке, он не думал об этом. Он думал только о жадности старосты блока. Это был шанс. Но неизвестно, расскажет Хандке о деньгах или нет. Может, он просто напомнит о нем Веберу.
Из темноты бесшумно вынырнул Бухер.
— У нас еще осталась одна сигарета. Держи. Бергер хочет, чтобы ты ее выкурил. В бараке.
Сигарета. Верно, у ветеранов еще оставалась одна сигарета. Одна из тех, что принес Левинский после того, как они побывали в бункере. Бункер! Наконец-то он вспомнил, где он видел темную фигуру на фоне неба. В канцелярии. И это был Вебер, с которого все и началось.
— Пошли, — сказал Бухер.
509-й покачал головой. Сигарета. Что-то вроде последней трапезы приговоренного к смерти. Последнее угощение. За сколько же минут он ее выкурит? За пять? За десять, если будет курить медленно? Треть отпущенного ему времени. Слишком много. Он должен был заниматься чем-то другим. Но чем? Нет, заниматься ему было нечем. Во рту у него вдруг пересохло от нестерпимого желания курить. Но он не хотел уступать этому желанию. Если он закурит, значит признает себя обреченным.
— Уходи! — прошептал он в ярости. — Уходи со своей паршивой сигаретой!
Это нестерпимое желание курить тоже вдруг показалось ему знакомым. На этот раз ему даже не пришлось напрягать память. Эта была сигара Нойбауера, в тот день, когда Вебер пересчитал им с Бухером все кости. Вебер. Опять Вебер. Как всегда. Как и много лет назад…
Ему не хотелось думать о Вебере. Сейчас ему меньше всего хотелось думать о нем. Он посмотрел на часы. Пять минут уже прошло. Он поднял глаза к небу. Ночь была сырая и теплая. Это была одна из тех ночей, когда все растет. Одна из тех, которые словно специально приходят на землю, чтобы напоить влагой корни и раскрыть почки. Весна. Первая весна, принесшая с собой надежду. Растерзанную, отчаянную — лишь тень надежды, странное, слабое эхо, докатившееся из далеких, ушедших лет, но даже это оказалось почти невыносимым, даже от этого кружилась голова и все вокруг менялось на глазах. «Не надо было говорить Хандке, что война будет проиграна…» — подумал кто-то за него.
Слишком поздно. Дело уже сделано. Небо вдруг показалось ему каким-то пыльным, потемневшим, почти обугленным; оно медленно, зловеще опускалось, словно гигантская крышка. Он тяжело дышал. Ему хотелось уползти прочь, забиться в какой-нибудь темный угол или зарыться в землю. Спастись! Вырвать свое сердце, спрятать его, чтобы оно продолжало биться, когда…
Четырнадцать минут. Бормотание за спиной. Монотонное, заунывно-певучее, чужеязычное. «Агасфер, — подумал 509-й. — Агасфер молится…» Он прислушался, и прошло, казалось, несколько часов, прежде чем он вспомнил, что это за молитва. Это наполовину бормотание, наполовину пение он слышал уже
