выплачиваются иностранным комитетом, французы мало беспокоятся о том, кто там работает. Завтра утром мы отправимся туда. Там уже работает кое-кто из эмигрантов. Мы дешевле французов, и в этом наше преимущество.
Вернулся Дикман. На руке он нес два пальто.
— Думаю, что они подойдут.
— Примерь-ка! — сказал Штайнер Керну. — Сперва ты, а потом Рут. Сопротивление бесполезно.
Пальто оказались впору. На женском пальто был даже маленький потертый меховой воротничок. Дикман слабо улыбнулся.
— Выбрал на глаз, — сказал он.
— Это лучшее, что ты можешь предложить из своего хлама, Генрих? — спросил Штайнер.
Дикман взглянул на него немного обиженно.
— Пальто хорошие. Конечно, не новые. Вот это, с меховым воротником, раньше носила графиня. Разумеется, из эмигрантов, — добавил он, заметив взгляд Штайнера. — Воротник енотовый, не то что там какой-нибудь кролик, Йозеф!
— Хорошо. Мы их возьмем. Завтра я еще зайду, и мы поговорим.
— Не обязательно. Ты можешь взять их и так… У нас же свои счеты.
— Чепуха!
— Нет, не чепуха. Возьми их и забудь об этом. Тогда я здорово сел в лужу, черт возьми!
— Ну, а как вообще идут дела? — спросил Штайнер.
Дикман пожал плечами.
— На себя и детей хватает. Но противно жить в постоянных конвульсиях.
Штайнер рассмеялся.
— Только не становись сентиментальным, Генрих! Я — шулер, бродяга, я занимаюсь подделкой документов, за мной числится нанесение увечий, сопротивление государственной власти и еще всякая всячина — и тем не менее совесть моя чиста.
Дикман кивнул.
— Мой меньшой заболел. Грипп. Высокая температура. Но высокая температура для детей не опасна, правда?
Он с надеждой посмотрел на Штайнера. Тот кивнул головой.
— Малыши быстро встают на ноги, Генрих. Можешь не опасаться.
— Сегодня я пойду домой немного раньше.
Штайнер заказал себе порцию коньяку.
— А тебе взять, мальчик? — спросил он у Керна.
— Послушай, Штайнер… — начал Керн.
Тот сразу же замахал рукой.
— Не говори ничего. Это — рождественские подарки, и они мне ничего не стоят. Вы же сами видели… Порцию коньяку, Рут? Будете?
— Да.
— Новые пальто! В перспективе — работа! — Керн выпил коньяк. — Жизнь снова нам улыбается!
— Не обманывайся! — усмехнулся Штайнер. — Позднее, когда ты вдосталь наработаешься, это время — время вынужденного безделья — будет казаться тебе самым чудесным временем в твоей жизни. И ты будешь рассказывать своим внукам удивительные истории, внукам, сидящим у дедушкиных ног. И история эти будут начинаться так: «давным-давно, когда дедушка жил в Париже…»
Мимо них прошел Дикман. Он устало махнул им на прощание рукой и направился к выходу.
— Занимал когда-то пост бургомистра, был социал-демократом. — Штайнер посмотрел ему вслед. — Имеет пятерых детей, а жена умерла. Чудесный нищий. С достоинством. И обо всем знает… Правда, немного сентиментален, как это часто бывает у социал-демократов. Поэтому и политики они плохие.
Кафе стало заполняться посетителями. Появились люди, ночующие в кафе, чтобы занять угловые места на ночь. Штайнер выпил коньяк.
— Здешний хозяин великолепен — пускает всех спать, кто подыщет себе место. Бесплатно. Или буквально за гроши. Если бы в Париже не было таких вот ночлежек, многим пришлось бы очень тяжело.
Он поднялся.
— Ну, пойдемте, ребятки!
Они вышли из кафе. На улице было холодно и ветрено. Рут подняла енотовый воротник своего пальто и крепко прижала его руками. Потом с улыбкой посмотрела на Штайнера. Тот кивнул.
— Тепло, малютка Рут? В мире ведь все зависит от капельки тепла.
Он поманил старую цветочницу, которая брела мимо. Та сразу поспешила им навстречу мелкими шажками.
— Фиалки, — прокаркала она. — Свежие фиалки с Ривьеры.
— Какой город! Фиалки посреди улицы, в декабре! — Штайнер купил букетик и протянул его Рут.
— Бесполезное фиолетовое счастье! Но душу согревает. — Он подмигнул Керну, — Еще один жизненный урок, как сказал бы Марилл.
9
Они сидели в столовой всемирной выставки. В этот день им выдали жалованье. Керн разложил тонкие бумажные деньги вокруг своей тарелки.
— Двести семьдесят франков! — мечтательно произнес он. — И заработаны всего за неделю. Третий раз я уже получаю жалованье! Прямо сказка какая-то!
Мгновение Марилл с улыбкой смотрел на него. Потом поднял рюмку и повернулся к Штайнеру.
— Давайте выпьем по глотку дряни за эти бумажки, дорогой Губер! Удивительно, какая власть у них над человеком. Наши предки в древние века испытывали страх от грома и молнии, боялись тигров и землетрясений; средневековые отцы — вооруженных воинов, эпидемии и господа бога, а мы испытываем дрожь от печатной бумаги — будь то деньги или паспорт. Неандертальцев убивали дубинками, римлян — мечом, средневекового человека — чумой, а с нами можно расправиться с помощью жалкого клочка бумаги.
— Но эти клочки бумаги могут также возвратить человека к жизни, — добавил Керн и посмотрел на банкноты французского банка, лежавшие вокруг его тарелки.
Марилл покосился на Штайнера.
— Что ты скажешь об этом ребенке? Растет, правда?
— Еще бы! Прямо расцветает под суровыми ветрами чужбины. Теперь уже в состоянии убить одним языком.
— Я знал его еще ребенком, — заметил Марилл. — Нежным и нуждающимся в утешении. Это было всего несколько месяцев назад.
Штайнер рассмеялся.
— Он живет в неустойчивом столетии, когда легко погибают, но и быстро растут.
Марилл выпил глоток легкого красного вина.
— Неустойчивое столетие! Людвиг Керн — молодой вандал времен Второго Великого переселения народов!
— Сравнение неудачное, — заявил Керн. — Я — молодой полуеврей времен второго выхода из Египта!
Марилл осуждающе взглянул на Штайнера.
— Твой ученик, Губер, — сказал он.
— Нет, афоризмам он научился от тебя, Марилл! Впрочем, надежный недельный заработок всегда делает человека остроумным. Да здравствует возвращение блудных сынов к жалованью! — Штайнер повернулся к Керну. — Спрячь деньги в карман, мальчик. Иначе они улетят. Деньги не любят света.
