На станцию Лосиная Николай Березкин приехал поздним вечером. Над поселком только что прошла гроза. Остатки растрепанных фиолетово-черных туч еще пытались цепляться за верхушки пристанционных деревьев. Желтые блики от раскачиваемых ветром фонарей метались по перрону. Крупные капли со звоном падали с листьев в желтые лужи.
Чертыхаясь про себя, Березкин пробирался незнакомой дорогой к центру поселка. Ноги скользили, в туфли заливалась вода. Акробатическим прыжком преодолев последнюю водную преграду, Николай оказался, наконец, на крыльце дома приезжих, принялся усердно счищать грязь с туфель и брюк.
...В поселке Лосином Березкину, наконец, повезло. Климов, конечно, отругал бы его за такое определение ситуации, начальник отдела не признавал терминов «везение» или «невезение». Он нередко повторял: если ты избрал верный путь, если методично и последовательно исследуешь определенные обстоятельства — рано или поздно успех придет.
И тем не менее...
В доме приезжих, переодевшись и гоняя чаи с его хозяйкой, симпатичной бойкой старушкой Анной Дмитриевной, Николай завел неторопливый разговор о прошлом, о войне, об Ольховой и судьбе ее жителей. Анна Дмитриевна вздыхала, вытирая набегавшие при горьких воспоминаниях слезы. И вдруг сказала:
— В Совете тебе, милый, мало чего рассказать смогут. Там народ молодой, откуда им знать. А ты бы, милый, к Ивану Петровичу наведался. Он, почитай, до самой войны в Ольховке учительствовал. Уж кто-кто, а он всех знать должен. Я тебя с утра пораньше и провожу, и познакомлю...
И вот уже третий час сидит Березкин в маленьком, тонущем в зелени сада домике, притулившемся на окраине поселка, на обрывистом речном берегу. Хозяин дома, Иван Петрович Трофимов, сухонький, щуплый на вид старичок, далеко отставляя от выцветших с красноватыми веками глаз старые, тронутые желтизной фотографии, рассказывает... Говорит он об истории Ольховской школы, о судьбах ее воспитанников. Двадцать три года учительствовал в Ольховой Иван Петрович, сотни парней и девчат прошли через его руки и сердце, учились у него математике, учились жизни.
— Вот выпуск тысяча девятьсот тридцать восьмого года, — Иван Петрович выкладывает на стол очередную фотографию. — Дима Воронцов — во втором ряду, третий слева. Это — я, рядом — директор школы, Николай Михайлович Серебрянко. Выпускники: Сережа Мартынов, Оля Иващенко, Коля Михеев, Федя Сырмолотов, Томочка Озерова...
Фамилии ровным столбиком ложатся в блокнот Березкина. Потом Иван Петрович рассказывает все, что помнит о своих учениках.
Чуть слышно работает мотор портативного магнитофона, скользит с катушки на катушку тонкая ферромагнитная лента.
— А это выпуск тысяча девятьсот тридцать девятого года. Учителя, как видите, те же. Ученики: Балахонова Света, Павлик Михеев, Петя, тоже Михеев, двоюродный брат Павлика, а это... Дай бог памяти, этот мальчик у меня всего два года... Да, это Герасимов, Илюша Герасимов...
Воспоминания захватывают старого учителя. Оживает в улыбке его лицо, кажется, и голос звучит тверже, и морщинки разглаживаются...
— Иван Петрович, вы могли бы дать мне эти фотографии? На некоторое время, разумеется.
— На некоторое?.. Ну, если это нужно... Однако, товарищ старший лейтенант... Я не ошибаюсь, так вас нужно называть? Вы понимаете, мне семьдесят пять лет, мое время ограничено. Вы молоды, годы для вас пока ничего не значат. А я отдаю вам свою молодость. Постарайтесь вернуть ее мне, пока я жив. Вернуть побыстрее...
Из медицинского научно-исследовательского института иностранные журналисты возвращались в приподнятом настроении: даже одна эта встреча с ведущими врачами экспериментальной хирургической клиники оправдывала остановку в Долинске. Сенсационные материалы, уникальные фотографии...
Обед в ресторане гостиницы прошел оживленно, весело. Самые нетерпеливые сразу после обеда ринулись заказывать международные разговоры по телефону с редакциями своих газет. Конечно же, в их числе были и Роберт Фоклендер, и Эдуард Ридль.
Продиктовав по телефону свои корреспонденции, они вдвоем отправились в город. Прямые, чистые, по курортному зеленые улицы Долинска располагали к прогулке. Журналисты заговаривали с прохожими, приятно улыбались, то и дело щелкали затворами фотоаппаратов. Часто останавливались, рассматривая вывески, афиши, пытаясь прочитать объявления.
Остановились они и у одного из подъездов большого девятиэтажного дома, расположенного на тихой малолюдной улице, затененной развесистыми кленами. Подъезд был ничем не примечателен, но на стене висела табличка, извещавшая, что в нем установлен телефон-автомат. Фоклендер вошел в подъезд, у Ридля же, как на грех, распустился узел на шнурке полуботинка, и он «застрял» в дверях, завязывая непослушную шелковую тесьму.
...Несколько секунд...
В полутьме подъезда респектабельный мистер Фоклендер вдруг полез под лестницу, торопливо извлек из-за батареи центрального отопления подвешенный на тонкой проволочке сверток. Размером всего-то со спичечный коробок сверточек моментально исчез в кармане «корреспондента».
...Несколько секунд...
— Что случилось, Эдди? — появляясь в дверном проеме, громко спросил Фоклендер.
— Черт бы побрал эти шнурки. Сегодня же заменю.
Журналисты посторонились, пропуская в подъезд женщину с авоськой в руках.
— У меня не нашлось монеты для телефона, — бросил ей вслед Фоклендер. — Посмотри у себя.
— Тоже нет, — перебирая на ладони мелочь, ответил Ридль.
— Жаль. Хотел позвонить Джорджу, пригласить его присоединиться к нам.
— А не сходить ли нам к реке, Роберт? — предложил Эдди, окидывая внимательным взглядом вышедшего из подъезда мужчину.
— О’кэй, приятель. Только сначала в гостиницу. Нужно одеться полегче, очень жарко...
Закрывшись в номере, Фоклендер задернул шторы и начал торопливо раздеваться. Эдди Ридль, как всегда, «прикрывал» коллегу, широкой спиной подпирая дверь. Разумеется, он делал это не для того, чтобы помешать нежданному посетителю увидеть отнюдь не блещущий красотой обнаженный торс мистера Роберта. В туалете Фоклендера была одна необычная деталь: под нижним бельем он носил широкий пояс с карманчиками. В них-то, в эти карманчики, и перекочевало содержимое добытого под лестницей свертка.
Это дождливое лето утрами часто обманывало ожидания истосковавшихся по хорошей погоде людей. Вот и сегодня — безоблачное синее небо, слепящий круг солнца на востоке. А что будет через два-три часа? Опять набегут тучи, снова прольются надоевшим дождем? Через руку Саши Колоскова переброшен легкий болоньевый плащ. «На всякий случай», — сказала Галка, заботливо оглядывая торопящегося на работу мужа. Александр до доклада Климову хотел забежать к «храбрейшему». Так с легкой руки Евгения в шутку стали называть Лютова, в отделении которого двое сотрудников носили звучное имя — Лев. «Самый храбрый начальник, — сказал как-то Гребенщиков, — постоянно работает в окружении львов. И, как ни странно, они его слушаются». Саша, хотя и передал Лютову все материалы на Рыбина и его компанию, не упускал случая поинтересоваться, как развиваются события.
Понимая этот интерес молодого офицера, Лютов не скрывал от него вновь полученные данные...
...Иннокентий Павлович Гаджибеков, выйдя из универмага, сел за руль собственной «Волги» и плавно тронул с места. Усмехнулся, вспомнив историю покупки новой машины: свои слезные мольбы перед правлением кассы взаимопомощи, просьбы о займах у всех знакомых. Как же, очередь на машину подошла, а денег не хватает. Верили, дураки, сочувствовали, помогали. Взаймы дали. Ссуду вдвое против положенной отвалили. Знали бы, сколько он может купить их, этих «Волг»!
Злобно сплюнул в окно. Черт, что за система! Собственные деньги истратить — и то проблема. На Западе бы... Гаджибеков мечтательно зажмурился и... резко нажал на тормоза. Водитель автобуса, пересекавшего дорогу, что-то кричал, грозил кулаком. Не хватало еще сейчас впутаться в аварию...
Иннокентий Павлович долго колесил по улицам, высматривал: нет ли «хвоста». Уверившись в этом, поехал на загородную дачу. Формально дача, конечно же, принадлежала не ему, а некой Софье Петровне Дендровер. Проще — Софочке, верной помощнице Гаджибекова в его тяжких, отнюдь не связанных с работой на производстве делах. Делах «коммерческих». И, по совместительству, милой очаровательной любовнице, единственной постоянной.
Пока Софочка гуляла в палисаднике (на взгляд Иннокентия Павловича, ей совершенно ни к чему было знать его тайники), Гаджибеков надежно спрятал поступившую с оказией посылку. Прикинув в уме вероятные барыши, алчно пошевелил пальцами, щелкнул ими и пошел кликнуть подружку. Сегодня можно было закатить пир. Как, впрочем, и вчера...
В небольшом, похожем издали на скворечник домике напротив со стеклянным перезвоном захлопнулось окно. Маленькая, с пепельными, гладко причесанными волосами старушка укоризненно покачала головой.
— Чего ты, дед? — спросила она мужа. — Чего опять шумишь-то?
— Чего, чего... — пристукнул тот костистым кулаком по столу. — Не могу я на это смотреть, вот чего. С души воротит. Ну, скажи, старая, каким-таким путем эта соседочка хоромы отгрохала? На какие-такие шиши каждый божий день на такси ездиет, полные кошелки возит? И каждое утро бутылки с-под коньяку на помойку выбрасывает? А теперь вон гляди: хахаль ейный уже на своей машине...
Старик поднялся с табуретки, едва не задевая головой потолок, пошел к двери, стянул с гвоздя фуражку.
— Ты, мать, как хочешь, а я в таком разе молчать не буду. Мы, чай, Поздняковы, рабочая кость, честь свою всегда блюли. Ворюг покрывать не можем. Ну, я пошел.
— Да куда пошел-то?
— Куда, куда. В милицию пошел, вот куда. Пусть разберутся. А ты помалкивай пока.
— Колоритная фигура этот Гаджибеков. Чувствуется, одна из крупнейших по всей цепочке, но... не последняя. И, может быть, не самая крупная, — лукаво поглядывая на Сашу, говорил Лютов. — Вчера он приехал на центральный почтамт, по междугородному автомату набрал номерок в Москву. Не знаю, о чем был разговор, но номерок примечательный, нашим московским коллегам известный.
