Ветерок усиливался. Варвару знобило. Гнева не было. Ни гнева, ни жалости. Одна нескончаемая тревога, дурные предчувствия. Неужели, подумала она, вот так теперь до скончания века терпеть эту тревогу? Так боялась, так мучилась, думала она, а столкнулась нос к носу, и ничего – ни злобы, ни боли…
– Прости, матушка, – сказал старик, – мы ваши милости помним.
И непонятно было, не то рыдал, не то насмехался.
– Значит, жив остался? – спросила она, тяжело дыша.
– Бог спас.
– А Дрыкин где?
– А кто ж его знает, – сказал старик. – Кого ведь на войне и побило… Прости, матушка…
Она зажала в кулаке серебряный рубль.
Вот так все и свершилось, просто и омерзительно, потому что от старого поджигателя долетал тошнотворный запах разложения. А вы, милостивый государь, кричали о равенстве, подумала она неведомо о ком, а кроме страдания да отчаяния чему научили?… И снова подумала, глядя на старика: а этому-то какие карнавалы запомнились? Кроме того карнавала – никакие. Когда ждал, когда я выбегу из горящего дома, думала она, как буду в ногах у него ползать, молить о пощаде, и он волен будет отпустить меня или казнить, думала она, и толпа, шумевшая вокруг, разогревала его еще сильнее, чем пламя губинского дома, и он задыхался от гордости и страха, думала она. Но гнева не было…
– Бог простит, – сказала она и дала ему серебряный рубль.
Он рубль взял, потянулся губами к ее руке, но она брезгливо отпрянула.
– Прости, кормилица…
– Ступай, – велела нетерпеливо.
Гнева не было. Какой уж тут гнев? Варвару сотрясало, пока она всматривалась в спину уходящего солдата – Бонапартова соперника, спасшего и ее, и Лизу, и эти леса в обмен на деревянную ногу и серебряный рубль из Варвариной холодной ладони.
Озноб усиливался. Коляска катила слишком медленно. В довершение ко всему посыпал мелкий, невесенний дождь. Все мое, подумала, усмехаясь, а сколько людей у меня – позабыла сосчитать.
И вот приехала, и тут нежданно, как всегда, с неба свалился полковник Пряхин.
Он успел постареть, хотя, если не очень приглядываться, все как будто оставалось прежним: выцветшие северные глаза, яркие губы, лукавый баритон, и для всех припасены приятности. Легкий, ловкий, роковой. Он ужинал с нами, как в прежние времена, и петербургские слухи будто обретали плоть, но они-то с Тимошей пикировались через стол, как в прежние времена, все больше сравнивая выгоды воинской службы с вольным помещичьим житьем, и в это шутливое сражение мы все старались окунуться с головой, чтобы, не дай бог, не заговорить о разрушающих последствиях петербургских событий… Даже Тимоша, вот уже три месяца ходивший с отравой в крови, попытался сверкать глазами, заулыбался, воспрянул, даже извлек лист бумаги и набросал столбец цифр в доказательство собственной правоты, даже подмигнул Пряхину… и погас.
– Уныние и трепет, – сказала я, – петербургская болезнь.
– Это почему же? – поморщился Пряхин. – Из-за этих дел? Бог ты мой, и напрасно… Теперь, слава богу, все улеглось как-то, все развивается нормально… первоначальное ожесточение перегорело, поверьте… Вы можете представить себя на месте государя?… Представьте только, как это все выглядело для него… ну, это нам кажется: особые мнения, благородные помыслы, ну, бунтишка, несогласие, шалость, заблуждения… но вы представьте… я бы, например, от страха и ужаса, когда все качнулось, просто велел бы всех заковать и картечью, картечью… Бог ты мой, вы понимаете, как это все свалилось на голову? Тут вообще можно было рехнуться… А нынче спокойное расследование… Да ведь заговор же, бог ты мой!…
– А казематы? – сказала Лиза.
– Ах, Лизочка, какая прелесть! – засмеялся Пряхин. – Можно подумать, что разговор идет о прогулке на яхте, и вдруг казематы.
– Вот именно, – подтвердил Тимоша несколько рассеянно и глянул на Пряхина. – Ты хотел мне что-то сказать…
– Успеется, успеется, – отмахнулся Пряхин.
– Конечно, я понимаю, – сказала Варвара, – разве вы могли бы нынче обойтись без всех ваших ослепительных побрякушек, ленточек, аксельбантов и султанов? Теперь вы в этом так погрязли, что и не остановить… вы бы у меня в поместье теперь заснули бы…
– Вам наша жизнь кажется скучной, – сказала Лиза, – а у нас простор для размышлений, может быть, за-скорузвый, но натуральный…
– Они там что, все закованы? – спросил Тимоша словно у самого себя.
– Бог мой, да отчего же? – заторопился Пряхин. – Отчего же все? Да почти никто… Ох, как вы все на меня навалились, – засмеялся он, – помещичье житье, благословенный покой… Да я ли не мечтаю об этом? Я ли не рвусь туда, к своим пенатам?…
– Вот и выходит, что честолюбие вас закруживо, – сказала Лиза невесело. – А что вас к нам привело?
– А вы мне совсем и не рады? – тихо спросил Пряхин.
– Да рады, рады, – сказал Тимоша в нетерпении, – что же это?… Но видишь, приходится вот все это обсуждать, потому что
– Разве вдруг? – еще тише спросил Пряхин. – Как же это
– Ну, в том смысле, – сказала Лиза, – что можно быво, наверное, взять с них честное свово, например, или как-нибудь еще…
Нынче я обо всем этом пишу легко, ибо все завершилось благополучно, хотя некоторая дрожь все же охватывает меня, стоит лишь вспомнить эти злополучные полгода, продержавшие нас в отвратительном страхе, неведении, рождавшие дурные мысли о достойных людях… Но тогда я сделала Пряхину знак одними глазами, чтобы он не слишком напирал на эту тему, потому что Тимоша был бледен, оставил перо и глядел в сторону, а Лиза распалялась и тонкими своими губами произносила ранящие слова…
Тут Пряхин рассмеялся и сказал:
– Я почему-то сейчас вспомнил тот лес, помните? Это ведь было давно, а кажется, вчера, когда мы выскочили оттуда и я увидел вас. Бог ты мой, подумал я тогда, ну до чего же хороша атаманша! – И добавил с грустью: – Как быстро время бежит, безжалостно как-то, ведь правда? Это для меня самая печальная загадка…
– Или можно быво бы их из повков уволить, – упрямо произнесла Лиза. – Зачем же сразу в каземат?
– Ах, Лизочка, Лизочка, – улыбался Пряхин, – ну, совсем дитя… Да и потом, бог мой, надо же уметь и ответ держать…
– И как же все они держат? – спросил Тимоша без интереса.
– Нужно уметь и отвечать за свои действия, – повторил Пряхин, – ежели ты мужчина…
– Какие вукавые обстоятельства… – сказала Лиза. Тут Тимоша сказал строго:
– Ты о чем-то хотел со мной…
– Даже не обстоятельства, Лизочка, а несчастье, – простонал Пряхин, – настоящее несчастье… – И повернулся к Тимоше: – Успеется, Тимоша, успеется…
Вдруг, подумала я, Пряхин сейчас встанет и скажет: «Господин Игнатьев, я прибыл из Петербурга с официальной целью – арестовать вас по подозрению в соучастии…» Что же будет, подумала я. Как мы все будем себя вести? Как он будет смотреть нам в глаза? Впрочем, отчего ж и не смотреть, если с официальной целью, подумала я. И мне показалось, что эти зловещие слова уже сгрудились на его таких юных губах и вот-вот должны слететь…
– А как там следствие, – спросила я лениво, – продолжается?
– Бог ты мой, – сказал Пряхин, морщась, – да уж все завершилось, бабки подбиты… Все, все… так, мелочь какая-то.
Я вздохнула с облегчением, что не укрылось от его настороженного взгляда. Он поставил чашку на блюдце, тряхнул головой, сказал:
– Надеюсь, дамы нас простят. Мы выйдем, Тимоша, по мужскому делу? Буквально на одну минуточку…
