…Сам не знаю, почему стала вспоминаться мне та француженка Луиза. Поболее полутора лет минуло, уж не бивачная ли тоска? Закрываю глаза и ясно вижу: невысокая, в гладкой каштановой прическе, кареглазая, в глазах бес, худосочный хитроумный французский бес, себе на уме. Ситуация была печальная, и мы все тогда, в те поры были как бы не в себе, а иначе, кто знает, как бы все сложилось…
«Ладно, – сказал я вчера Зубову в разговоре, – доберемся, даст бог, до Парижа, попробуем французских графинь и баронесс». – «Они ждут не дождутся», – засмеялся Акличеев. «Это уж нам решать тогда, – сказал я, – рады будут». «И ты, Пряхин, сейчас уже об том беспокоишься?» – спросил Брежинский. И тут я вспомнил Луизу, засмеялся и сказал с таинственным видом: «Есть одна знакомая певица, ежели отыщу, никаких баронесс не нужно…» И подмигнул Тимоше. Богач калужский смутился, но промолчал. Я не любитель всяких безумств, и вот, подумал я, не худо бы и впрямь встретить Луизу и пожить мирной парижской жизнью… И этот вздор поселился во мне всерьез, и даже вошло в привычку, засыпая, представлять себе, как мы встречаемся на парижских развалинах и какое у ней при этом лицо. «Ну певица – это другое дело, – сказал Акличеев, – потому что на графинь рассчитывать несерьезно». – «Вот именно, – сказал Сиверс, – не кончилось бы обыкновенными шлюшками…» И тому подобное, обыкновенная жеребятина ближе к ночи…
…Вот уже и стол накрыт, и надо немного закусить на сон грядущий.
Сегодня утром живот у меня так болел и такой был рез, право, и не помню, когда уж так страдал. Выпил вина с мушкатным орехом и самого крепкого чаю чашки четыре без сливок, но все не помогло и промучился до самого обеда. Однако надо было готовиться к завтрашнему. Мост все еще не навели из-за оттепели и прибавления воды, но первый наш корпус все же переправился на лодках, а кавалерия на паромах.
Слухи: говорили, что государь еще 1 генваря перешел за Рейн, и это славно – прошлого году в этот день государь перешел Неман, а нониче Рейн. Обедали дома, и хозяйки мои лечили меня горькими вареньями, горькими ликерами и запрещали кое-что есть, однако ж я встал из-за стола сытешенек и гораздо здоровее, нежели сел.
Вечером зашли Игнатьев с Шефлером, а попозже Акличеев. Выпили по чашечке пуншику для укрепления желудка, а после беседовали о счастье мирной сельской жизни в кругу милого семейства, молили бога о благодетельном мире и так незаметно вытянули по второй и по третьей… Тимоша мне все простил, и я замечаю даже некоторую неловкость с его стороны, что он меня принудил когда-то с ним драться в такое время…
Конечно, мы по-разному мыслим о многих вещах, и он по темпераменту1 горячий приверженец акличеевских сумасбродных прожектов, но он сердечен, добр, готов все с себя отдать за друга, и это главное, а то пройдет. Я заметил, что их партию волнуют не судьбы России, а собственная правота, они о себе стараются, а мы – мы хотим, чтобы Россия процветала, как она есть, а не по французским меркам. Когда Бонапарта поставим на колени, то ли еще у нас будет! Вот уж заживем!
Вот и перешли за Рейн и кочуем уже во Франции! Кто мог вообразить себе при начале войны, чтобы так далеко забрели мы, поражая врагов. Бог ты мой, какое счастье! Вчера еще был Раштат и мы прощались с нашими хозяевами, с Ильзой и Райнхильдой! Слава богу, все чисто кончилось, и никому нет причин сокрушаться… Тимоша Райн-хильде ручку клюнул наспех, отворотился и пошел к коню, ни разу не оглянувшись, голову вздернув, как он умеет. В мои двадцать пять, имея семью, уже поздно так вот влюбляться, хотя кто может знать, что меж ними.
Вчерась была бурная и кратковременная атака наша на сотню каких-то заблудших обезумевших драгун. Подмяли их лихо и рассеяли, а после недосчитались Дьякова. Мир праху его. Как все быстро происходит! Если посчитать всех павших, получится страшная картина, и уж лучше не считать – руки опускаются. Игнатьев был весь в крови, но, видимо, чтобы перебороть возбуждение, спешивался медленно и долго возился со стременем, мы его окружили, но оказалось, что кровь чужая.
Вечером добрались до Саарбурга и буквально свалились в отведенной комнате, холодной и мрачной. И тут же привиделась Луиза. Конечно, я был слишком большой дурак и весьма самонадеян, рассчитывая, что первое же мое слово повергнет госпожу Бигар в беспамятство – и вот уже она моя. Нет, так не бывает. Женщина не может распахнуться навстречу при первом твоем комплименте. Нужно уметь ждать, а атаковать вкрадчиво и несуетливо. А ведь были сигналы с ее стороны, да я их не понимал. Какие сигналы? Да разве существуют слова, чтобы нарисовать их? Случайный жест, движение пальцев, бровей, интонация, быстрый взгляд, кажущаяся холодность, тепло, распространяющееся меж вами, – что оно все? Ни цвета, ни вкуса.
Теперь, вспоминая все эти мелочи, ясно вижу, что не был ей безразличен, и кто знает, что было бы, будь я потерпеливей и помягче… Впрочем, на этом проклятом нонешнем биваке чего не нафантазируешь!
«Она влюбилась в одного московского господина, – небрежно поведал мне Тимоша. – Он нас кормил, дал нам приют, а она в него влюбилась…» – «Представляешь, – сказал я, – мы ее встречаем в Париже? Приятно – почти родственница». «Еще бы, – рассмеялся он, – такие компрессы, какие она тебе ставила, сближают…» – и укрылся почти с головой и погрузился в свое чтение под одну свечу.
В 1-м часу пополудни явились в большом и прекрасном городе Нанси. Говорят, что он лишь числом жителей уступает Парижу, но расположением и красивыми зданиями не хуже самой столицы.
Утром сегодня был славной русской морозец, а к полудню солнышко разыгралось – Франция! Мы гуляли по городу и дивились его красотам и множеству нищих, и мальчишки-оборванцы кричали, завидя нас: «Vive roi Alexandre!» A Тимоша смеялся и говорил им: «Эх вы, изменники! Кричите: „Vive Napoleon!“
Слухи: Блюхер был вчерась атакован Наполеоном и даже выгнан из Бриена, но, подкрепясь корпусом Сакена, поколотил порядком злодея, занял опять Бриен и отнял несколько пушек с пленными. И мы предполагаем, завтра быть порядочному делу. Помилуй Бог…
Бог мой, до чего же разоренная страна! Ничего нет. Ночлеги холодны, как могилы. То ли дело Германия! А здесь все мерзко и угрюмо. Еле добрались до сего местечка. От холода и в голову не идет, что писать. Здесь наводят переправу через Сену, и, коли Бог поможет, завтра будем на той стороне. Увы, через сколько же рек надо переправиться, чтобы возвратиться в родимые места? Не завидуйте французам: право, ничем не заслуживают ни похвал, ни подражания.
Не вынеся холода, мы отправились искать Шефлера и там нашли всех наших у камина. Эти французские Камины, черт бы их подрал, нисколько не греют, одна видимость, но, когда все сгрудятся перед пламенем, становится теплее, и мы к ним приникли, тут и еда явилась и водочка; так что настроение как-то поднялось и можно было бы сидеть так вечно, когда бы не снова разговоры о том же: кто лучше да где лучше, и у кого какие преимущества, и снова о российском рабстве! О каком рабстве, дурачье?…
Вернулись к себе хмурые и молча. Допили полбутылки водки и завалились спать, пока тепло не вышло… Перед сном сказал Игнатьеву: «Послушай старого вояку, не мучай коня, куда ты экую торбу с книжками с собой возишь? Я ведь тоже книги люблю, да нонеча война». Он отмахнулся, а может, показалось.
Сена-то узка и грязна, так что я ее ни с одной речкой нашей сравнить не решусь. Стоим второй день. У нас пренегодная крестьянская избенка, двери прямо со двора, без сеней, у хозяев ничего нет, и мы обсели камин. Хозяйка преглупая, а хозяин грубиян, насилу заставил его скинуть шляпу…
Вчера было жаркое дело! Авангард с Паленом весь день дрался у Ножана, и уже под вечер успели занять половину до мосту, а 25-й Егерский полк сильно пострадал, и командир онаго, полковник Ветошкин, славной, храброй офицер, убит; жаль, очень жаль – оставил семейство и жену.
И вот мы в замке, где всегда жила Мария «Петиция – мать Наполеона, однако никакого великолепия в замке не видно, пуст и заброшен, жителей совсем нету. Уж лучше было бы стоять в простой крестьянской избе у хозяев, где можно хоть что-то сыскать, а здесь ни куска хлеба и ничего. В замке все перебито, переломано, осталось немного фарфоровых тарелок, очень обыкновенных. Видно, что госпожа матушка Бонапартова все с собою поприбрала…
Под Ножаном Шефлеру продырявило бок осколком гранаты, и его увезли… Не ропщу, лишь тихо горюю,
