молю господа нашего, чтобы меня приберег для Настеньки и Васеньки и для третьего моего – Георгия, которому когда-нибудь печься о славе России.
Тимофей Игнатьев ходит с повязкой на лбу. Он уже давно не улыбался, как некогда Райнхильде. Некому, да и не с чего… Удивительно, как равные обстоятельства всех выравнивают. Я с детства в поле надрывался, каждый кусок хлеба был на счету, Тимоша катался в масле, а нынче все мы одинаковы – грязны, угрюмы, молимся втихомолку о спасении, чтобы дожить до конца и вернуться… Стало известно, что Людовик XVIII обратился с прокламацией к французскому народу, стало быть, Бонапарт в чистой отставке!
Нынче утром проснулся с ощущение радости. Что же такое! Постепенно вспомнил премилой сон, будто бы просыпаюсь у себя в доме и никакой войны. Продолжаю фантазировать… Лежу в мягкой теплой постели, окна распахнуты, и прошлогодняя яблонька заглядывает в комнату. На ней цветы. Стало быть, весна! Нега… Рукою лень до шнурка дотянуться, однако надо. И Прохор вносит горячий кофей со сливками и румяную пышку. Пчела гудит. «Который час?» – спрашиваю. Восемь уже. А впереди целый день. В окно слышен Настенькин голосок. Вот сейчас встану, выйду на веранду и в лобик ее поцелую… Клумбы перед крыльцом зарастают, надо бы велеть пополоть, надо бы псарню проведать… да мало ли дел? Анна Борисовна ждет меня к чаю и краснеет, едва я покажусь. В ее двадцать два выглядит восемнадцатилетней. «Ты что же это краснеешь?» – спрашиваю лукаво. «А я не краснею», – говорит она шепотом, а сама заливается еще пуще и на детей посматривает…
Лучше дома своего ничего нету! Где же оно все? Почему я проснулся в замке Летиции Бонапарт на холодной лавке и чего найдут наши изворотливые денщики на завтрак? Неизвестно, может быть, снова придется закусывать сельдями да яичницей. А уж что завтра, этого никому знать не дано…
Скорее бы уж Париж. Тогда-то можно смело сказать, что яблонька неспроста мне приснилась. Господь милосердный, приведи нас к миру…
Здесь, Тимоша, у меня большой пропуск, извини. Сам помнишь, не до записочек было, А еще прикладываю пару листков, для меня печальных, но дело прошлое. Надеюсь, что, когда встретимся, все вспомним подробнее…
Давно не брался за дневник. Чувствую себя парижанином. Наконец и питаемся нормально, и жизнь прекрасна. Париж – город веселый, но грязный. Все хочется спросить у Акличеева: что же вы собираетесь переменить? Чему учить Россию? У нас иной дворовый почище моется, нежели их свободные граждане… Однако, бог ты мой, не за тем я взялся за писанину, чтобы сводить политические счеты.
Странная история произошла третьего дня, странная, чтобы не сказать ужасная. Тимоша неделю назад сообщил мне, что напал на след Луизы Бигар с помощью какого-то француза. Где он его выкопал, не знаю. Одним словом, ниточка потянулась в парижской суете, я неделю ходил сам не свой в ожидании, и спустя несколько дней ко мне заскочил Тимошин человек с сообщением, что барин будет ожидать меня завтра, то есть третьего дня, в конце бульвара Гобеленов у церкви в пять часов пополудни. Являюсь. С трепетом, признаться. Игнатьев уже там, один, со вздернутой головой по обыкновению, и разглядывает меня с таинственным прищуром.
Ситуация сложилась премилая: она получила записочку Тимоши и тотчас пригласила его свидеться. Обо мне он умолчал, то есть не то чтобы умолчал, но написал, что будет с одним знакомым ей по Москве человеком, и я, таким образом, выполнял роль сюрприза. Тут, признаться, всякие сомнения закрались мне в душу. «А если она меня не узнает, не вспомнит? – спросил я осторожно. – Представляешь, в каком я окажусь глупом виде?» Но Игнатьев так был увлечен своим спектаклем, что не придал моим словам значения.
Мы шли вверх по грязной уличке Муфтар, перепрыгивая через лужи, кучи мусора и здоровенных ленивых собак с добрыми голубыми глазами, лежащих прямо под ногами прохожих. Удивительно, как весь этот бедлам соседствует с пышными витринами лавок! Вот вам и конституция…
Через столь же грязный двор мы прошли к крыльцу и постучались в красивую дубовую дверь. Она распахнулась, и премиленькая юная горничная в чепце повела нас па скрипучей лестнице. У меня от волнения колотилось сердце и язык стал деревянным. Сейчас, думал я, появится Луиза и закричит, и кинется Тимоше на шею, а меня, конечно, не узнает, не вспомнит, и я буду стоять в стороне, досадуя, что рискнул прийти незваным, краснея от позора и сердясь на весь мир. Я тронул Тимошу за руку и спросил: «Послушай, а хорошо ли, что я иду без приглашения? Бог ты мой, а что, как она не вспомнит?» – «Ты сошел с ума, – шепнул он, – разве можно забыть твою рану?…» Тут я совсем растерялся при упоминании этой постыдной раны…
Нас провели в большую темноватую комнату и оставили дожидаться. Луиза появилась внезапно, и была она точно такая же, как в те московские поры, да и платье на ней было, как мне показалось, все то же, будто она с самой Москвы и не переодевалась. Она тоже была растеряна, как и мы, но не закричала, не бросилась Игнатьеву на шею, но просияла и расцеловала его в обе щеки, затем оглядела меня, глаза ее погасли, интерес пропал, и она протянула мне руку… Я еще пуще покраснел оттого, что все так сбылось, а Тимоша подмигнул мне и сказал Луизе: «Вглядитесь, Луиза, вглядитесь-ка в этого человека», – и рассмеялся. Она улыбнулась мне учтиво и сказала: «Я помню вас, вы русский офицер, который был ранен в Москве… Очень приятно вас видеть живым и здоровым…» – «Да это же Пряхин, Пряхин, – захохотал Тимоша. – Ну Пряхин!» Брови у нее взлетели. «Да, Пряхин, конечно», – сказала она растерянно и глянула на Игнатьева. И по всему видно было, что ожидала она кого-то другого… «Верно, я очень изменился с тех пор», – сказал я, стараясь выглядеть браво, но кровь хлынула мне в голову от срама, в котором я очутился.
Игнатьев с жаром тараторил ей, как мы вместе жили в каком-то чертовом саду, да я почти ничего не слышал. Вдруг она рассмеялась и сказала: «Я на минуту подумала, что вы преодолели эти страшные пространства только для того, чтобы встретиться со мной». – «Ну да, ну да, – заторопился Тимоша, – для чего же еще?» – «Вы чем-то расстроены?» – спросила она у меня. «Жаль, – сказал я, – но время мое вышло… Дела». И прищелкнул каблуками, будто ничего и не произошло. Она велела подать вина и сыру, что-то рассказывала, как она бежала по нашему-то снегу, что-то такое, а я раскланялся и даже нашел в себе силы ручку у ней поцеловать…
Вчера целый день был не в себе от этого вздора, будто меня в карты обжулили. А нынче утром проснулся и подумал, что не так уж она и хороша, как показалось на первый взгляд. Слишком худа, вот что…
Вот так-то, любезный друг. Воспоминания бывают и горькими. Как я мучился, а нынче и вспомнить не могу ее. Жива ли?
Хотелось бы письмецо от тебя получить, как ты обо всем этом думаешь. Ведь нас теперь осталось двое. Ты да я. А остальные бог ведает где. Сдается мне, что их ошибка в том, что они всегда о себе думали. Говорили, мол, о России, а на самом деле о себе… Бог ты мой, сколько же кибиток да возков покатило на сибирские просторы! В Петербурге спокойствие и всеобщий столбняк.
Обнимаю тебя, любезный Тимоша.
С поклонами ко всем твоим всегда твой
Друг сердечной, Тимоша!
Не может быть, чтобы ты затаил противу меня зло. Ведь ты человек искренний и прямой и не стал бы притворяться, что зла не держишь, ежели бы и впрямь держал. Уж лучше бы сказал тогда на почтовой, и дорожки врозь, чем нонче отмалчиваться. Пишу, пишу, а все попусту. Что же мне подумать? Может, я досадил тебе своей писаниной? Так ведь это ж наше короткое славное прошлое, все так и было. Бог ты мой, разве я когда покривил душою? А теперь, когда нас осталось изо всех двое, надо теснее держаться, а мелкие досады, ежели они и есть, считать за вздор. Может, нам лучше бы встретиться, чтобы объясниться? Так ты напиши, я живо прискачу, и все порешим по чести, по-братски. Теперь мне, отставному, времени не жалко и спрашиваться не у кого.
Позволь по-прежнему обнять тебя,
твой
