вмешался однажды в очередную схватку меж тетей Сильвией и Люлюшкой. Так, опять из-за какого-то пустяка. Кажется, Люлюшка, задумавшись, сложила губы неподобающим образом и выглядела на взгляд матери как-то там не очень благообразно, и Сильвия крикнула дочери: 'Подбери губы!' - 'Ну что я такого сделала?!' - заплакала Люлюшка. 'А ты не делай так! - снова крикнула мать, но уже сдержаннее. - Не делай!.. Сколько я тебе говорю!.. Похожа на идиотку!..' - 'Не надо!.. - визгливо вмешался Ванванч. - Что ты ее мучаешь?!.' И тут тетя Сильвия внезапно рассмеялась и принялась целовать уклоняющегося от ее губ мальчика, и Люлюшка рассмеялась, разинув свой большой рот и утирая слезы. 'Конечно, я поступила нехорошо, - сказала тетя Сильвия, - но знаешь, балик-джан, Люлюшка так отвратительно выглядит при этом, что я страдаю... Представляешь, что подумают люди, когда это увидят?..' И она поцеловала Люлю. Уже задолго до отъезда Ванванч начал настраиваться на московское житье, и угасшие было образы далекого города засверкали вновь, а евпаторийские просторы стали казаться нарисованными. Он увидит маму и Жоржетту. Ту самую счастливую Жоржетту, которая стала пионеркой и с пионерской гордостью отказалась ехать к капиталистам! Он завидовал ей и любил ее еще сильнее. И тут как-то внезапно, необъяснимо, почему-то, он представил себе Жоржетту, эту гордую коммунальную нимфу, почти сестричку, босой, с грязными коленками и измазанными, давно не мытыми щеками, в рваном платьице... Она протягивала к нему худую ручку и так шевелила высунутым кончиком языка, словно требовала, чтобы он отдал ей свои ванильные кружочки с вишневым мороженым! И это, видимо, передалось окружающим, потому что тетя Сильвия, тоже непонятно почему, шепнула Люлюшке: 'Я не могу забыть эту голодную девочку, помнишь?.. Мне так стыдно, что я не купила ей это проклятое мороженое...' - 'Ага! - сказала Люлюшка, шлепая губами. - Ага, я же тебе говорила! Я же тебя упрашивала...'
Наконец, Ваграм Петрович усадил их в татарскую пролетку. Они долго целовались...
И вот они добрались до Тифлиса. Я уже плохо помню дорогу из Тифлиса в Москву. Помню, что Ванванча сопровождала младшая мамина сестра, Сиро. Ей был двадцать один год. Она ехала в Москву поступать в техникум и учиться на чертежницу. В поезде вокруг нее непрерывно крути-лись возбужденные мужчины. В Тифлисе оставили тяжелобольного дедушку Степана. Тогда он был почти уже при смерти, но Ванванча не посвящали в горькие семейные тайны. Впереди была Москва, и Арбат, и Жоржетта... Он представлял, как, наконец, встретится с ними. Под стук колес, под мягкий загадочный смех Сиро он представлял все это. Думал и о маме, но как-то так, неопределенно. Жоржетту видел в красном галстуке. Она всплеснет ручками и поразится его загару и засушенному морскому коньку, которого он преподнесет ей. Он рассказал Сиро, как Жоржетта пренебрегла призывами родителей и осталась в СССР, с Настей и в красном галстуке... 'Здорово! Да?..' - 'Все равно уедет, - сказала Сиро, - папа и мама уехали, а она что?..' - 'Так ведь она пионерка!' - крикнул Ванванч. 'Уедет', - сказала Сиро.
Он был очень напряжен и, подъехав к дому, вывалился из пролетки и побежал в подъезд. Сиро осталась рассчитываться с извозчиком. Он взлетел на четвертый этаж и стал звонить в двенадцатую квартиру. Ирина Семеновна открыла ему. 'Ух, ты! Ух, ты! - сказала она. - Напужал меня!..'
Вышла, прихрамывая, Настя и молча заплакала, и обняла его. 'А где Жоржетта?!. Настя, где Жоржетта?..' - спросил он обреченно. 'А Жоржеточка в Париж уехала... - сказала Настя с трудом, - вот видишь как.. Папа и мама ее уговорили, написали ей, что, мол, как же мы без тебя-то? Мы ведь уже старенькие... как же мы теперь?.. Вот и поехала...' - 'Так ведь она пионерка! - крикнул Ванванч. - Как же это она?!.'
Настя гладила его по головке, безуспешно пытаясь утишить лаской предательство Жоржетты.
8
'Никогда никому не говори, что твой папа - крупный партийный работник, - говорит Ванванчу мама, делая большие глаза. - Что это значит - 'крупный партийный работник'? Он - твой папа, и все... Это ужасно, то, что я услышала... Ты что, хвастаешься? Ты хвастун?'
Ванванчу стыдно. Он брякнул это, опаленный евпаторийским солнцем и жаркими, с придыханием восклицаниями санаторских гостей. Теперь Москва ставила его на место, и в кровь вливался серый, будничный, размеренный, аскетический арбатский дух. Нужно было переучиваться.
И он вспомнил папу, как они ехали на летнем тифлисском трамвае, как папа висел на подножке, легко держась тонкой рукой за поручень. Он был в белой косоворотке и подмигивал Ванванчу... Все в прошлом. Оказывается, он был такой, как все. Никто не знал, кто его папа. Приятно было обладать тайной. 'А что я должен сказать, когда меня спросят?' - поинтересовался он. 'Скажи, что твой папа - служащий, что он работает в Тифлисе', - сказала мама. 'И ты служащая?' - спросил он. 'И я'. Что-то такое померкло. 'А Зяма?' 'И он тоже...' Ашхен внимательно вглядывалась в сына.
Зяма Рабинович - папин и мамин друг. Друг по партии. Высокий, рыхловатый, с наголо обритой головой. У него большой нос, голубые искрящиеся глаза. У Ванванча захватывает дух, когда Зяма на него смотрит. Зяма говорит на всех языках... Время от времени он исчезает на долгие сроки. Смутные сведения стекаются в растопыренные уши Ванванча. Это в основном осторожный шепот мамы в ответ на требования Ванванча рассказать о Зяме. Он в Германии, в Бельгии, в Аргентине, еще где-то. Он отправляется туда тайно и учит тамошних рабочих революционной борьбе. За ним охотится полиция, сажает его в тюрьму, но ему удается бежать с помощью своих друзей. Ванванч переполняется счастьем, видя перед собой этого человека. Он хочет услышать от него самого все эти фантастические истории с арестами и побегами. Но Зяма не охотник рассказывать о себе. Он только посмеивается и норовит показать Ванванчу какой-нибудь фокус, например с картами. 'Что у меня в руке?..' - спрашивает он, делая большие глаза, и подставляет Ванванчу карту. Ванванч видит короля с белой шелковой бородой и в седых кудрях. 'Это король', - говорит Ванванч тоненьким срывающимся восхищенным голоском. 'Король?!.' - удивляется Зяма. Ванванч всматривается: это не король, а молодой черноволосый валет. 'Кто? Не слышу?..' - смеется Зяма, напевая что-то такое знакомое и боевое. Ванванч старается не пропустить ни одного Зяминого движения, но перед ним уже дама. Она загадочно улыбается. Мама очень презирает карты: это мещанство, это тяжкое наследие прошлого, это стыдное занятие... 'Разве? - хитро прищуривается Зяма. - Не знаю, но карты мне здорово помогали обдуривать жандармов...' - 'Перестань...' твердит мама и морщится. 'Послушай, Ашхеночка, это и вправду не так дурно'. - 'Все равно', - говорит мама жестко. 'Но ведь Ильич говорил, что все средства хороши для высшей цели, а?' - 'Не знаю, - говорит мама удрученно, - по-моему, ты не прав...' - 'А он?' - посмеивается Зяма, имея в виду Ленина. Мама краснеет и молчит.
Золотая рыбка истории, погрузнев и исказив свой первоначальный лик, уходит во тьму, а я с примитивным фонариком тороплюсь следом и пытаюсь понять - в чем горький смысл преображения слепого пухлого дитяти с темными колечками волос, пахнущего чистой природой, в унылую громадину с провалившимися боками, ослабевшую, но умудренную опытом? А все мои дядья и тети, и папа, и мама, и дедушка, и бабуся, навострив свои чувства, тогда, в те годы, предвидели ли горькую развязку или, пренебрегая последним седьмым чувством, так и оставались в счастливом неведении?
...В Тифлисе начальник отделения милиции на Лермонтовской смотрит на двадцатичетырехлетнего Рафика, словно в большой микроскоп. 'Как фамилия твоего отца?' 'Налбандян Степан', - говорит Рафик, уставив голубые наглые глаза в начальника. 'А мы его задержали, потому что он оскорбил милиционера, - говорит начальник с ленивой улыбкой, - посидит одумается... Налбандян... Когда говорят, не лезь не в свое дело, - не лезь... Понятно?.. Если всякий Налбандян будет оскорблять милицию - знаешь, что будет?..' - 'Зачем всякий? - наглея, спрашивает Рафик. - Он свекор Окуджава...' - 'Это какой еще Окуджава?' - тихо спрашивает начальник. 'Ну этот, секретарь горкома партии', - спокойно по слогам сообщает Рафик. Начальник куда-то уходит, потом возвращается и с интересом смотрит на Рафика. Рафик растягивает губы в наглой улыбке. 'Вах, - говорит начальник, - то-то, понимаешь, я думаю: кто это такой?..' - 'Он старый человек, говорит Рафик с удовольствием, - иногда нервы не выдерживают'. - 'Конечно, - говорит начальник, - вы кто?' - 'Я его сын', - говорит Рафик. 'Слушай, спрашивает начальник по-дружески, - ты шофер?.. Может, придешь к нам работать? У нас ведь и зарплата высокая, и паек хороший...'
Рафик уводит Степана домой. 'Что такое? Что случилось?' - спрашивает у отца. Оказывается, милиционер толкнул какого-то мальчика, а Степан сказал: 'Ух ты, сволочь!' У Степана дрожат руки. Мария усаживает мужа на тахту и подкладывает под бока мутаки и стоит над ним, боясь за его сердце, и кажется,
