деньги нужны не больше книг.
Несмотря на храп, несмотря на то что я подошёл со стороны задней спинки, в гостиную я заглядываю осторожно, как солдат, высовывающийся из окопа после артиллерийского обстрела. Предосторожность излишняя. Его голова свешивается с края дивана, и его волосы (ножницы прикасались к ним в последний раз ещё до того, как с Полом случилась беда) такие длинные, что практически достают до ковра. Я мог бы войти, гремя цимбалами, а он бы даже не шевельнулся. Отец не просто спит, он в долбаной отключке.
Я приближаюсь к дивану и вижу, что на щеке у него царапина, а веки закрытых глаз красновато-лиловые, как у вымотанного донельзя человека. Губы разошлись, открыв зубы, и он похож на старого пса, который заснул, пытаясь зарычать. Диван он прикрыл старым одеялом, чтобы уберечь от грязи и падающей мимо рта еды, и завернулся в какую-то его часть. Он, должно быть, очень устал, круша другие комнаты, прежде чем добрался до гостиной, потому что здесь разбиты лишь экран телевизора и стекло на портрете его умершей жены. Радиоприёмник стоит на привычном месте на маленьком столике, а эта бутыль, объёмом с галлон, на полу, рядом со столиком. Ясмотрю на бутыль и не могу поверить глазам: вино осталось только на донышке. Просто невозможно представить себе, что он выпил так много (он, который вообще пил крайне редко), но от него страшно разит перегаром, и запах этот – убедительное подтверждение тому, что он выпил всё.
Кирка прислонена к изголовью, и тем её концом, который прорубил мою кровать, прижат к полу листок бумаги. Язнаю, это записка, которую он мне оставил, и не хочу её читать, но должен. Он написал только три строчки, всего восемь слов. Слишком мало, чтобы забыть.
УБЕЙ МЕНЯ, ПОТОМ ПОЛОЖИ РЯДОМ С ПОЛОМ, ПОЖАЛУЙСТА
Лизи, плача ещё сильнее, чем прежде, перевернула эту страницу и опустила на колени поверх прочитанных. Теперь в руке у неё осталось только две. Почерк стал уже не столь уверенным, буквы соскальзывали с линеек, чувствовалась усталость автора. Она знала, что за этим последует («Я ударил его киркой по голове, когда он спал», – сказал ей Скотт под конфетным деревом), и должна ли она читать здесь все подробности? В тех обетах, что она давала при венчании, было что-нибудь насчёт чтения признаний умершего мужа?
И однако эти страницы взывают к ней, кричат, как что-то одинокое-одинокое, лишившееся всего, кроме голоса. И Лизи опускает взгляд на последние листки, говоря себе, что закончить с этим нужно как можно быстрее, раз уж она должна это сделать.
Я не хочу, но беру кирку и стою, держа её в руках, смотрю на него, хозяина моей жизни, тирана моих дней. Я так часто ненавидел его, и он никогда не давал повода его полюбить, теперь я это знаю, но что-то он мне дал, особенно в те кошмарные недели, после того как Полу ударила в голову дурная кровь. И вот в этой гостиной, в пять часов утра, когда первый серый свет прокрадывается в окна и снег с дождём барабанят по стёклам, под храп, который доносится с дивана, под рекламу какого-то мебельного магазина в Уилинге, западная Виргиния, куда я никогда не попаду, я осознаю, что пришло время сделать выбор между этой парочкой, любовью и ненавистью. Теперь я должен выяснить, которая из них рулит моим детским сердцем. Я могу оставить его в живых и убежать по шоссе к «Мюли», убежать в незнакомую, новую жизнь и тем самым приговорить его к аду, которого он боится, но во многом заслуживает. Более чем заслуживает. Сначала к аду на земле, аду одиночной палаты-камеры в каком-нибудь дурдоме, а потом к вечности в аду, чего он действительно боится. Или я могу убить его и освободить. Этот выбор предстоит сделать мне, и никакой Бог не может мне в этом помочь, потому что я ни в кого не верю.
Вместо этого я молюсь моему брату, который любил меня до тех пор, пока дурная кровь или какая-то тварь, как ни назови, не захватила его разум и сердце. И я получаю ответ, хотя, наверное, никогда не узнаю, пришёл ли он от Пола или из моего воображения, которое замаскировалось под него. Но в принципе разницы я не вижу: мне требовался ответ – и я его получил. Пол говорит мне в ухо, ясно и чётко, как при жизни: «Приз отца – поцелуй».
Я покрепче берусь за кирку. Реклама на радио заканчивается, и Хэнк Уильямс поёт «Почему вы не любите меня, как прежде? Почему обращаетесь со мной, как со старым ботинком?».
Три пустые строки, а потом слова появляются вновь, теперь всё написано в прошедшем времени и адресовано непосредственно ей. Строчки набегают друг на друга, не обращая никакого внимания на линейки, и Лизи уверена, что последний кусок он написал разом. Точно так же она его и прочитала. Перешла на последнюю страницу и продолжила чтение, то и дело вытирая слёзы, чтобы достаточно ясно видеть написанное и понимать, о чём речь. Увидеть всё мысленным взором, как она выяснила, оказалось чертовски легко. Маленький мальчик, босоногий, возможно, в единственной уцелевшей паре джинсов, поднимает кирку над спящим отцом в сером свете зари, под доносящуюся из радиоприёмника музыку, на мгновение кирка эта зависает в пропахшем черничным вином воздухе и – всё по-прежнему. А потом…
Я опустил её. Я опустил её с любовью (клянусь) и убил моего отца. Я думал, что мне придётся ударить его снова, но этого единственного удара хватило, и на всю жизнь он остался в моей памяти, это была мысль внутри любой моей мысли, я просыпался, думая: «Я убил моего отца», – и ложился спать с той же мыслью. Она стояла как призрак за каждой написанной мною фразой в каждой моей истории: «Я убил моего отца». Я рассказал тебе об этом под конфетным деревом, и, думаю, ты в достаточной степени облегчила мне душу, вот почему я смог продержаться пять, десять или пятнадцать лет. Но написать и сказать – не одно и то же.
Лизи, если ты это читаешь, я ушёл. Я думаю, что времени мне отпущено мало, но ту жизнь, то время, что было отпущено (и такое хорошее время), я получил благодаря тебе. Ты так много мне дала. Так дай ещё чутьчуть. Прочитай последние строчки, они дались мне труднее, чей всё, что я до этого написал.
Ни одна история не может описать, как ужасна такая смерть, даже если она и мгновенна. Слава Богу, я не нанёс ему скользящий удар, и мне не пришлось вновь поднимать кирку; слава Богу, он не стонал и не ползал по гостиной, заливая всё кровью. Я ударил его точно посередине, как и хотел, но даже милосердие ужасно в столь живом воспоминании; этот урок я хорошо выучил, когда мне было всего лишь десять лёт. Его череп взорвался, волосы, кровь и мозги полетели вверх, упали на одеяло, которым он застелил спинку дивана. Сопли вылетели из носа, изо рта вывалился язык Голова наклонилась ещё ниже, окровавленные мозги медоенно поползли вниз. Капли и какие-то ошмётки попали мне на ноги ещё тёплые. По радио пел Хэнк Уильямс Одна из рук отца сжалась в кулак, потом пальцы разжались. Я почувствовал запах говна и понял, что он обделался. И я знал, что для него всё кончено.
