Противостояние. Том II

с цистернами в Гэри, штат Индиана. Их было больше девяти дюжин, и они все взлетели на воздух одной вспышкой яростного фейерверка, и, кстати, как по заказу — к Четвертому июля. Здорово. И во всем этом буйстве пламени уцелел лишь один Мусорщик, с левой рукой, превратившейся в сломанный и опаленный обрубок, и полыхающим внутри его тела огнем, который, казалось, никогда не погаснет… по крайней мере пока для него есть топливо — само это тело.

А сегодня вечером он выпьет воды в Циболе, о да, и по вкусу она будет как вино.

Он запрокинул флягу, и остаток теплой, как моча, воды проскочил через глотку в желудок. Допив воду, он отшвырнул флягу в пустыню. Пот выступил у него на лбу, словно капли росы. Он лежал, вздрагивая от наслаждения, полученного от последних капель влаги.

— Цибола! — бормотал он. — Цибола! Я иду! Я иду! Я сделаю все, что ты захочешь! Жизнь отдам за тебя! Бампти-бампти-бамп!

Теперь, когда он слегка утолил жажду, на него начала надвигаться дремота. Он уже почти засыпал, как вдруг совершенно противоположная мысль поднялась с самого дна его рассудка и пронзила его ледяным лезвием кинжала: «А что, если Цибола лишь мираж?»

— Нет, — пробормотал он. — Нет, мм, нет.

Но простое отрицание не могло прогнать эту мысль. Лезвие пронзало и буравило его, не подпуская сон ближе чем на расстояние вытянутой руки. Что, если он допил остатки своей воды в честь миража? Он по-своему сознавал собственное безумие, как это нередко бывает с сумасшедшими. Если это мираж, он умрет здесь, в пустыне, и его сожрут на обед канюки.

В конце концов, не в силах больше думать о возможности такого исхода, он с трудом поднялся на ноги и поплелся обратно к дороге, борясь с накатывающими волнами слабости и головокружения, старавшимися вновь уложить его на песок. На вершине холма он с тревогой вгляделся в гладкую равнину, простиравшуюся внизу, поросшую юккой, перекати-полем и чертополохом. Воздух застрял у него в глотке, а потом вырвался наружу вздохом, по звуку похожим на распарываемую гвоздем ткань.

Она была там.

Цибола, древняя сказка, которую искали многие, а нашел Мусорщик!

Далеко в пустыне, окруженная голубыми горами, сама голубая в дымке разделяющего их пространства, со своими башнями и улицами, сверкавшими при свете дня. Там были пальмы… он видел пальмы… и движение… и воду!

— О-о, Цибола… — простонал он и поплелся обратно к тени пикапа. Цибола была дальше, чем казалась, теперь он знал это. Вечером, когда Божий фонарь уберется с неба, он пойдет туда, он будет идти, как не ходил еще никогда в жизни. Он дойдет до Циболы и первым делом сунет голову в первый же фонтан на своем пути. Потом он отыщет его, человека, который приказал ему прийти сюда. Человека, который протащил его через долины и горы и в конце концов завел в пустыню — и Мусорщик справился с этим всего за один месяц, несмотря на страшно обожженную руку.

Он тот, кто он ЕСТЬ, — темный человек, варвар. Он ждал Мусорщика в Циболе, и ему принадлежали армии ночи, ему принадлежали бледные всадники смерти, которые хлынут с запада и устремятся прямо к лику восходящего солнца. Они придут с ревом, ухмыляясь и воняя потом и порохом. Будут вопли, но Мусорщика мало заботили вопли, будут насилие и порабощение, что волновало его еще меньше, будут убийства и что- то еще вовсе нереальное, и…

…И будет Великий Поджог.

А вот это здорово заботило его. В снах темный человек приходил к нему, и простирал руки с какого-то высокого места, и показывал Мусорщику страну в огне. Города взрывались как бомбы. Засеянные поля полыхали огнем. Реки в Чикаго, Питсбурге, Детройте и Бирмингеме сверкали от разлившейся нефти. И темный человек говорил ему очень простую вещь в снах, то, что заставляло его упорно бежать вперед: «Ты займешь высокое место в моей артиллерии. Ты тот, кто мне нужен».

Он перевернулся на бок, щеки и ресницы саднило от песка. Он терял надежду — да, с тех самых пор, когда от его велосипеда отвалилось колесо, он начал терять надежду. Казалось, Бог — Бог шерифов- отцеубийц, Бог Карли Йейтса — все же был сильнее темного человека. И все-таки он сохранял свою веру. И наконец, когда уже казалось, что солнце спалит его в пустыне, прежде чем он доберется до Циболы, где ждет темный человек, он увидел ее далеко внизу, дремлющую на солнцепеке.

— Цибола! — прошептал он и заснул.

Первый сон посетил его в Гэри, примерно месяц назад, когда он обжег себе руку. Той ночью он заснул с уверенностью, что умрет; никто не может, обгорев так, как он, остаться в живых. В мозгу билась одна фраза: «Огнем живешь, от огня и умрешь. Им живешь, от него и умрешь».

В маленьком городском парке ему отказали ноги, и он упал; левая рука откинулась в сторону, как мертвое существо, рукав рубашки истлел. Боль была чудовищной, невыносимой. Он никогда не подозревал, что на свете может существовать такая боль. Он радостно перебегал от одной цистерны с нефтью к другой, ставя на них примитивные взрывные устройства — каждое состояло из стальной трубки, где легковоспламеняющаяся керосиновая смесь отделялась от маленькой лужицы кислоты стальной перегородкой. Он заталкивал эти устройства в выводные трубы наверху цистерн. Он рассчитывал, что, как только кислота разъест стальную перегородку, керосин загорится, и цистерны взорвутся. Он намеревался добраться до западной стороны Гэри, к узловой развязке дорог, ведущих к Чикаго и Милуоки, прежде чем раздастся взрыв. Ему хотелось целиком увидеть грандиозное зрелище того, как весь этот грязный городишко полыхнет пожаром.

Но или он ошибся, устанавливая последнее устройство, или просто неудачно сделал его. Оно взорвалось, когда он отворачивал гаечным ключом болты на крышке трубы. Сверкнула ослепительная белая вспышка, и горящий керосин вырвался из трубки, опалив его левую руку огнем. То была не безобидная огненная перчатка от начинки зажигалки, которую, встряхнув в воздухе рукой, можно загасить, как большую спичку. То была нестерпимая боль, словно рука погрузилась в огнедышащий вулкан.

С воплями он принялся бегать по крыше цистерны, отскакивая от доходящей до пояса ограды, как живой бильярдный шар. Не будь там ограды, он сорвался бы с цистерны и полетел вниз, крутясь и кувыркаясь, как брошенный в колодец фонарь. Жизнь ему спас случай: он споткнулся и упал, накрыв своим телом левую руку и сбив пламя.

Он уселся на крыше цистерны, все еще оглушенный болью. Позже ему пришло в голову, что лишь чистое везение — или вмешательство темного человека — спасло его от мучительной смерти в огне. Ему на руку попала лишь малая часть горящего керосина, так что ему следовало благодарить судьбу, но благодарность пришла позже, а в тот момент он мог лишь реветь и раскачиваться из стороны в сторону, держа изуродованную руку на отлете и глядя, как дымится, трескается и сжимается кожа.

Когда небо стало темнеть, до него смутно дошло, что он уже поставил около дюжины взрывных устройств. Они могли взорваться в любой момент. Умереть и избавиться от своих невыносимых страданий было бы чудесно, но погибнуть в пламени было бы просто чудовищно.

Кое-как он сполз с цистерны и поплелся прочь, пробираясь между дохлыми тачками и по-прежнему держа искалеченную руку так, чтобы она не касалась тела.

Когда он добрался до маленького парка около центра города, солнце уже садилось. Он опустился на траву между двумя баскетбольными площадками и попытался сообразить, что делают при ожогах. Помажь их маслом, сказала бы мать Дональда Мервина Элберта. Но это годится, когда ошпаришься или когда кусок жира подпрыгнет слишком высоко на сковородке и забрызгает тебя горячими каплями. Он не представлял себе, как можно намазать маслом потрескавшееся и почерневшее месиво между локтем и плечом; ему страшно было даже просто дотронуться до этого места.

Убить себя. Вот оно, вот выход. Он сам покончит с этим кошмаром, как старый пес…

Вдруг с восточной стороны города раздался гигантский взрыв, словно вся Вселенная раскололась на части. Фонтан пламени взметнулся в темнеющее небо. Ему пришлось прищурить глаза, чтобы они наполнились влагой.

Даже при такой жуткой боли огонь доставил ему удовольствие… нет, больше — принес радость и