Рок смертных: ты боишься, и в то же время тебя влечет к источнику твоих страхов. Опаска перерастает в страх, страх – в ужас, ужас – во что-то иное, без названия, а ты все идешь, идешь, пока не останавливаешься. Пришел. Увидел. Взял в руки. Страшно?..
Мы шли к толосу Волка-Одиночки, моего деда.
...скрип медного ключа в замке. Сырость? Запах тлена?
Нет.
Внутри сухо и опрятно. Если чем и пахнет, то – застарелой пылью. Просто пылью, а отнюдь не прахом Вечности и лугами бледных асфоделей, как напыщенно выражаются аэды.
Волчий профиль над входом: дедов знак. Вниз ведут крепкие, не стертые от времени ступени. Из сумрака проступает плита с плохо различимым отсюда барельефом. Двое спускаются по ступеням, оставляя в пыли четкие следы: бабушка Амфитея впереди, я – следом, отчего-то стараясь не наступать на следы женщины.
Тень перекрывает вход за спиной. Я оборачиваюсь. Действительно, тень. Бледный сильней обычного, Старик отчаянно вцепился в край проема. Напряглись мощные мышцы, вены вздулись на лбу, грозя превратить тень в живого. Словно в спину ему бьет ураган, и вот-вот швырнет Старика внутрь, в гробницу, захлопнув за ним тяжелые створки дверей.
Старик держался. Пока держался.
Я с усилием отвел взгляд от своего вечного спутника. Обернулся к могильной плите, под которой покоился прах Автолика:
– Радуйся, дедушка. Я обещал поблагодарить тебя при встрече за подарок: я исполняю обещание. Спасибо за лук... и за все.
Губы беззвучно шевелились. Тихий, почти неразличимый шелест слов. Словно в ответ, запричитала Амфитея:
– Что ж ты так рано ушел, муж мой? Неужто не мог обождать меня? Говорят, во мгле Эреба тени беспамятны – но я верю, мы и там узнаем друг друга! Автолик, муж мой!
Старик в дверях дернулся, как от удара. На миг руки его ослабли, и напор тайного ветра едва не швырнул Старика в склеп. Однако он каким-то чудом удержался на пороге.
– ...неужели твой божественный отец не мог уговорить смерть повременить? не забирать тебя к Владыке Аиду?! Мы бы сошли к нему вместе. Зачем ты покинул нас, Автолик?! Мое сердце разрывается...
Старика в дверях выгнуло дугой. Руки безвольно обвисли. Он упал на колени. С усилием поднялся и, подталкиваемый в спину властной ладонью, начал деревянной походкой спускаться по ступеням.
Мы встретились глазами.
– Останови ее! Останови!!! – гордый, он никогда бы не крикнул вслух того, о чем молил взглядом. – Не дай ей... в третий раз!..
Костлявые пальцы сжали сердце. Холодно; скучно. И между двумя ударами явилось озарение:
Такие мысли – не для живых.
Я сумасшедший. Я не умею думать. Я умею видеть, чувствовать и делать.
– Успокойся, бабушка! не надо!.. Живым – жизнь!.. вот я приехал, твой внук... еще правнуков дождешься... Не надо...
Амфитея упала мне на грудь, разразившись рыданиями. Я медленно повел ее к выходу. Старая женщина постепенно успокаивалась, приходя в себя, но сейчас это было не главное. Главное совершилось, когда внук не позволил бабушке в третий раз...
Не думать! Не думать об этом!
Всю обратную дорогу царило молчание. Одиссей бережно поддерживал старуху под руку, а Старик плелся позади, едва переставляя ноги.
Мы никогда потом не разговаривали с ним о случае в толосе.
Никогда.
Антистрофа-I
Боги бьют в спину
– Что-то ты смурной сегодня, племяш! Засиделся на одном месте? кровь молодая застоялась? Ничего, завтра с утра на кабанью охоту пойдем! И пса своего бери – он от безделья скоро уже не за сучек, за рабынь примется! Знатный кобель, ничего не скажешь. Сколько ему?
– Да уж тринадцатый год, – наскоро прикинул в уме Одиссей. И сам удивился: он никогда не задумывался о сроках песьей жизни и сколько лет Аргусу по собачьим меркам.
– Нашел дурака! В самом соку кобель, лет пять, не больше!
Спорить было лень.
– Ишь, здоровенный какой, – не унимался Толстый, придирчиво разглядывая дремавшего на солнце Аргуса. – Уж не от Цербера ли щенок? – чуть натянуто хохотнул он. – Ходит такой слух...
– Не от Цербера. От Тифона, – с самым серьезным видом, на какой только был способен, важно заявил Одиссей.
И едва удержался от смеха, глядя на ошарашенную физиономию Толстого.
