пожалуй, вепрь там. Вон, что-то темнеет... или просто валун, поросший космами лишайника?
Загонщики подошли ближе.
– Я пойду к озеру, – продолжая внимательно изучать камыш (валун? вепрь?!), Одиссей теснее прихватил Аргуса. – А вы обойдите низинкой и начинайте стучать. Хорошо?
– Ну да...
Бронза гонга взгремела оглушительно и жестоко. Разом вернув давние времена. Обернуться Одиссей не успел: все внимание приковал к себе Старик: вон, как обычно, сидит на корточках чуть впереди. Лицо Старика скомкала чудовищная гримаса: наверное, так смотрит связанный, бессильный отец семейства, когда на его глазах насилуют жену и дочерей. А дальше случилось и вовсе невероятное. Извернувшись, Старик упал вперед, на четвереньки; обеими руками вцепился в собачью тень. Рывок выдал опытного борца: тень по-щенячьи всплеснула лапами, дернулась к мучителю – и следом за тенью, словно привязанный, рванулся Аргус.
Одиссей не успел разжать пальцы. Собака проволокла рыжего на шаг-другой, прежде чем удалось остановить разбег.
– Аргус! сдурел?!
И в ответ, дружным хором загонщиков:
– Кабан! кабан!!!
Впереди была тишина. В камышах, в озере, на дне, на поверхности, где плясали водомерки – тишина. А за спиной корчилась, исходила воплем бронза Мироздания. Под колено правой ноги плеснули кипящей смолой; боль обожгла, оглушила, сделала незаметной другую, малую боль – лопнул пояс, хитон на боку разошелся под жалом рогатины, вдоль ребер вспух пористый рубец, сочась капельками крови.
Не сорвись Аргус, останься рыжий на прежнем месте – лежать обоим рядышком, на весеннем Парнасе. Плыть вместе через черный Стикс на ладье Харона-перевозчика. Или все равно: лежать? плыть?!
– Кабан!
При чем тут кабан? откуда – кабан?.. Раненая нога отказалась служить. Падая лицом вперед, Одиссей услышал боевое шипение Аргуса. Истошно заорал кто-то, чтобы почти сразу захлебнуться; у плеча сверкнула, с хрустом вонзилась в прель хвои двузубая молния. Из голубизны неба валился плотницкий топор, вместе с тушей его обладателя. Перекатившись на спину, рыжий принял нападающего в объятья, стараясь удержать руку с топором. От загонщика пахло страхом и гнилыми зубами, косматая пасть норовила вцепиться в ухо, изрыгая дурацкое:
– Кабан! ка...
Впервые в жизни закричал Аргус. Отчаянный скулеж... тише... тишина. Тишина там, где нет топора; там, где камыш... Суковатая дубина ударила сбоку, еще раз; плечо разом онемело. Лишь вопила надрывно раненая нога, теряя кровь, жизнь; и обух все-таки накренился. Зацепил лицо.
Хрустнула переносица, забив дыхание соленым кляпом.
– Кабан! ка... а-а-а!..
Комок перьев с разгона вонзился прямо в крик. Мелькнул хищный клюв, растопыренные когти; вопль скомкался, забитый птичьим пухом. Огромная сова рвала убийцу, превращая лицо загонщика в кусок сырого мяса.
– А-а-а!..
Они бежали. Кроме терзаемого совой главаря; кроме одноглазого плешивца, задушенного Аргусом. Они бежали, и наконец удалось скинуть с себя живой щит чужого тела, удалось привстать, вглядеться сквозь кровавые слезы, увидеть, прежде чем сознание милосердно оставило Одиссея:
...статная женская фигура закована в броню. Словно драгоценный камень – в металл перстня. С нагрудной эгиды страшно глядит змеевласый лик. Копье в руке. Легкий шлем открывает лицо, и синие, немыслимо, невозможно синие глаза горят бешенством львицы, защищающей детеныша.
Взгляд Деяниры.
Взгляд куретки Арсинои.
Взгляд богини на утесе.
Тритогенея, Алалкомена, Промахос, Полиада, Парфенос[68], сова и змея, олива и крепость, дочь Зевса-Жестокого[69] – Афина Паллада.
И – свежий, пронзительный, ввергающий в соблазн безумия запах яблок.
Влажная, липкая тьма. Две звезды: синяя и зеленая.
Два слова:
Оба не имеют для меня никакого значения.
