Человек Номоса

...без смысла. Свернувшись калачиком, я покоюсь во тьме. Чутьем различая: где тьма, где я. И в то же время: тонкие нити, пронизанные молочно-белым светом, уползают во мрак от моих пальцев, коленей, волос, от моего покоя, трепета, голода, блаженства. Я и тьма существуем каждый сам по себе, обменявшись частицами этой отдельной сущности. Номос – Антиклея, дочь Автолика, лучшая из матерей. Космос – все, что за влажной тьмой. Множество иных Номосов, до которых мне нет никакого дела.

Два слова: внутри и вне.

Я – внутри; смысл – вне.

'Одиссей! – зовет кто-то, кому плохо без меня. Нити дрожат, струятся призрачным сиянием; некоторые рвутся, но взамен растут новые. – Одиссей, сын Лаэрта!'

Это в первый раз.

Яркий, ослепительный свет. Два солнца: синее и зеленое. Два взгляда. Встречаются, сливаются воедино – это море. Только море, ничего больше. И в самом центре, омфалосом бытия – Итака. Если глядеть сверху (синее! зеленое!..), очертания острова напоминают смешного сатириска. Рогатик широко распахнул рот, лапа тянется положить туда добычу. Добыча – это я. Одиссей, сын Лаэрта. Меня позвали. Тонкие нити, пронизанные пепельно-серой мглой, тянутся в море от моих пальцев, коленей, волос, от моего смеха, плача, обиды и восторга. Я и море существуем каждый сам по себе, честно делясь 'пенным сбором'. Мы любим друг друга, как истинные любовники, становясь целым лишь для того, чтобы вновь разделиться.

Номос – Итака, груда камня на задворках Ионического моря; ласка матери, строгость отца. «Славно, славно...» – бормочет дядя Алким. «У тебя есть нож, басиленок?» – спрашивает рябой Эвмей. «Дурак! дурак!...» – сердится Далеко Разящий, ероша курчавую шевелюру. «Стрела Эглета» подходит к пристани. «Не спится, маленький хозяин?» – сочувствует няня. Молчит Старик.

Космос – все, что за лазурью и зеленью моря. За вопросами и ответами; за лаской и строгостью. Множество иных Номосов, до которых мне нет никакого дела.

Два слова: внутри и вне.

Я – внутри; смысл – вне.

Нити трепещут, поют. Их дальние края вяжут хитрые, морские узлы: пещера на Левкаде, где я пережидал бурю, берег Акарнании, дорога на Калидон... заливы Пелопоннеса, Спарта... Арголида... море играет именами, вместо целого притворяясь черепками, россыпью жребиев: Миртойское, Лиловое, Критское, Фракийское... 'Наша встреча неслучайна,' – поправляет венок Калхант-прорицатель. 'Де-е-е-ти!' – воет костистый старик по имени Геракл. 'Как же ты похож на него в юности...' – стонет ночь. Пенелопа на плече; Елена на ступенях... драгоценный якорь двух последних лет!.. боль под коленом и дурацкий клич: 'Кабан! кабан!..'

Это Номос.

Космос – все, что за этим. Множество иных Номосов, до которых мне нет никакого дела.

Два слова: внутри и вне.

Я – внутри; смысл – вне.

'Одиссей! – зовет кто-то, кому нельзя без меня. Нити вздрагивают, мгла в них зябко передергивает плечами из пепла, заставляя вибрировать струны вселенской лиры; некоторые рвутся, но взамен растут новые. – Одиссей-Странник! Сын благородный Лаэрта, герой, Одиссей многоумный!'

Это во второй раз.

Плоской нам мнится земля, меднокованным кажется небо... Зеленая от времени медь тяжко нависает над головой. Гремит сотней молотов. Два вихря: синий и зеленый. Два смерча, состоящие из нитей, пронизанных ледяным пламенем: мои честь и подлость, заискивание и гордыня, надежды и разочарования. Расту вверх. Я и небо существуем каждый сам по себе, тесно сплетясь пальцами, словно двое путников на краю пропасти. Хмурит брови гневный Зевс. Пояс, сотканный из вожделения, обвивает Пеннорожденную Киприду[71]. Хромота кузнеца Гефеста, лукавство Гермия-Проводника; вспыльчивость лучника Аполлона. Олимпийское спокойствие, хохот богов... предчувствие удара в спину – это так по-человечески, и все же...

Запах яблок.

Номос – плоскость земли и медь неба. Дом в два этажа; покои, кладовки, лестницы, коридоры... Космос – все, что за этим. Множество иных Номосов, до которых мне нет никакого дела.

Два слова: внутри и вне.

Я – внутри; смысл – вне.

Скоро меня позовут в третий раз.

* * *

– Одиссей!.. ох, Одиссей...

Запах яблок – свежий, пронзительный. Две звезды: обе синие. С неба опускается рука, вытирает мне пот. Ткань дышит прохладой.

Сова и змея, олива и крепость.

– Зачем?

Спрашиваю выдохом. Я безумец. Есть множество слов, так легко цепляющихся друг за друга: 'Мог ли признать я Палладу Афину? – меня неизменно в тяжких трудах подкреплявшую, в горьких напастях хранившую верно...' Наверное, можно было бы набрать полную грудь воздуха. И вместо глупого выдоха 'Зачем?' – целую гекатомбу, великое приношение из слов, дорогих и легких.