Человек Номоса

– Моя няня говорит то же самое...

– Твоя няня – мудрая женщина. При разводе муж возвращает полученное за невестой приданое. Ваше приданое – ихор. Кровь Семьи; серебряная волна в ваших жилах. Вы вернете ее под Троей. И у страшной сказки будет единственно возможный конец. Уезжай домой, милый! я не хочу потерять тебя снова...

– Ты пахнешь яблоками...

– Замолчи! спи...

Меркнут, гаснут две синие звезды.

Строфа-II Медный смех неба

– ...Вам, герои микенские,
Саламина воители,
шлемоносные аргосцы,
Вам, спартанцы-копейщики
и мужи мирмидонские —
Песнь войны!

Видеть ахейцев душа горит
рати суровые!

Просыпаться не хотелось. Совсем. Там, во сне, Сова еще никуда не ушла, и нога перестала болеть, позволяя купаться в яблочном аромате...

Во сне никто не орал над ухом гнусавым голосом:

– ...львы могучего Пилоса,
беотийские ястребы,
быкоглавые критяне —
под стенами троянскими,
честь и слава рассыпаны.
Собирай!

Любо взору считать, не счесть
тьмы кораблей!

Нет, все-таки придется. Хотя бы для того, чтобы заткнуть пасть крикуну! Подрядился зарю кукарекать? – так из петухов иногда супы варят!

– ...итакийские кормчие,
конеборцы-фокеяне,
локры- копьеметатели:
ваша гордость похищена,
ваша клятва взывает к вам —
смело в бой!

Где ни встретишь троянца ты —
там убей!

Ну вот, и до Итаки добрался. Пора прекращать безобразие! Одиссей с сожалением открыл глаза, попытался сесть на ложе. В итоге сперва ослеп от яркого света; потом – от боли! Наяву нога заживала куда медленнее, чем во сне.

Во сне?!

Рыжий усмиритель аэдов со стоном повалился обратно на ложе. В ответ скрипнула, приотворяясь, дверь.

– Матушка? – осведомились басовитым шепотом. – Как он?

В углу встрепенулась бабушка Амфитея, добровольная сиделка:

– Спит, спит внучок! Жар, вроде, спал, хвала Асклепию...

– Стонет...

– Полно вам шептаться! Заходите, дядюшки!

На сей раз Три Толстяка протискивались в дверь в обратном порядке: первым объявился Самый Толстый, следом – средний брат, потом – младший. А за младшим прошмыгнули рябой Эвмей и... Аргус! Пес изрядно прихрамывал, чтоб не сказать: плелся еле-еле – но, тем не менее, бодро вилял огрызком хвоста.

– То-то я слышу: шебуршат! Никак, думаю, племяш очнулся! – загудел Самый Толстый, мостясь на низенькую скамеечку подле ложа. Остальным пришлось толпиться у старшего за спиной, будто ратникам – за крепостной стеной. Лишь Аргус пробрался к хозяину и лизнул Одиссеву ладонь. После чего удовлетворенно рухнул рядом на пол – охранять.

– Да вот, – виновато заморгал сын Лаэрта. – Сесть хотел...

– Сесть ему! встать! Из тебя кровищи натекло: море! После такой раны люди по неделе без чувств валяются – а ему сесть... Голова-то как? И плечо?

Одиссей прислушался к себе.

– Голова в порядке. А плечо болит.

Толстый удивленно цокнул языком.

Очень Толстый хмыкнул:

– У вас на Итаке все двужильные? Псина твоя – тоже думали, сдохнет. А он, гляди, приперся!

– Я ж говорил: от Тифона щенок, – улыбнулся Одиссей, опуская здоровую руку на безухую Аргусову башку. Пес блаженно зажмурился.

– Ладно уж, 'от Тифона'... Давай-ка лучше рану посмотрим.

И, едва размотав повязку:

– Ну, парень! ну даешь! Через пару дней плясать станешь, если дальше так дело пойдет...

Самый Толстый скомкал улыбку. Отвердел лицом. В горле его пискнуло, бас надломился, стал острым, визгливым:

– Этих... загонщиков – взяли их. Остатки. Одного твой зверь кончил; второй, с драной мордой, умом тронулся. Лепечет не пойми что. Мы его даже резать раздумали: слепой, калека... свое получил. А остальные...

Он скривился, будто оскомина скрутила рот в узлы.

– Тряхнули мы их маленько. С душой, с толком. Я так понимаю, любят тебя боги, племяш... Ладно, не нашего это ума дело. Хлебни-ка, и слушай.

Очень Толстый подал Одиссею чашу с пряным отваром. Вкус у снадобья был приятный. Полынью тянуло, горчинкой.