смешно. Посмейся и ты: тебе наши островные дворцы в диковинку. Зато спальня у меня завидная; верней, даже не спальня, а супружеское ложе. Во-первых, потому что на нем спит Пенелопа (не ворчи, я ни на что не намекаю, а в особенности на твои семейные неурядицы!); а во-вторых, мое ложе растет прямо из земли. Еще перед началом строительства я обнес старую оливу стеной; после срубил верхушку, и на уровне второго этажа обработал пень, сделав из него основу кровати. Вряд ли в ваших настоящих дворцах можно любить законную жену прямо на дереве, да еще со всеми удобствами...
Да, снова о няне. Зимой приезжал по делам один хороший человек из Айгюптоса – привез папе разных семян, но речь о другом. Увидел он нашу нянюшку, и давай кланяться. А сам тайком пальцы скрещивает, от дурного глаза. Я к нему прицепился: что да как? – молчит. Пусть, говорит, мистисса сама расскажет, а мне боязно. Я к няне. Молчит. Тогда я с Эвмеем сговорился, достали амфору крепкого, укатали хорошего человека в лежку; он и выболтал. Была, значит, в абидосском храме Тифона-Змея (местные его Сетом величают), жрица. С пяти лет допустили к служению, к двенадцати годам посвятили, в семнадцать она танцевала для Змея «пляску яда». А в двадцать – родила. От кого, неизвестно, но полагали, что от старшего жреца. Короче, дитя кинули священным крокодилам, хотели и преступницу – но пока суд да дело, опять же услуга за услугу, и все такое...
Жаль, няня все равно молчит и улыбается. Я, улыбается, честная итакийка из порядочной семьи, сами вы змеи-крокодилы...'
Крисская гавань всегда набита кораблями. Доходное дело: возить паломников в священные Дельфы, к пифиям. Настолько доходное, что кое-кого можно отвезти задаром – солнцеликий бог отметит своей милостью, зажжет в шторм путеводный маяк. Купцов здесь, почитай, и вовсе нет: Фокида бедна, ни товара, ни покупателей. Одни знамения, зато в изобилии. Десяток быстрых пентеконтер скучают у причала: это не паломники, это гонцы. Властители земель вопрошают оракул. Дары шлют, взамен на двусмысленности. Впрочем, последние годы милостивы: добро сулит додонская медь, подвешенная в листве святого дуба, добро сулят Дельфы и Олимпия, одно добро, только добро и ничего, кроме добра.
А все равно спрашивают. Приятно еще раз услыхать: радуйтесь!..
И 'Пенелопе' стоять у причала, соблазнять кормчих крутыми боками.
Ждать.
Ложится дорога под колеса повозок, под копыта тягловых быков. Бежит дорога к лесистым склонам Парнаса: от заставы к заставе. Пастухи – люди. Не глядите, что вид разбойничий – в душу, в сердце загляните! бело в душе, пушисто на сердце. Встретят, накормят-напоят, спать уложат. Путь верный укажут. Горит на Одиссеевом пальце дешевый перстенек. Скалится с перстенька медный профиль Волка-Одиночки. Рад, небось, вот и скалится.
Молодой басилей итакийский едет в гости к родным дядьям, сыновьям милого дедушки Автолика.
Знакомиться.
Кто в этой жизни, изменчивой, как море, в случае чего плечо подставит, если не родичи?!
'...а еще приезжали троянцы. У них привычка: целоваться. Всего обмусолили, благовониями пергамскими насквозь провонял. Песни пели, хвалы: по морям, по волнам, мы – вам, вы – нам! Совместные перевозки, соглашения... Слыхал? – Паламед Навплид хитрую штуку выдумал: «деньги» называется. Клейменые слитки серебра. Тоже мне выдумщик! – мы с Домом Мурашу такими слитками не первый год... вот и троянцы смеются. Смех смехом, только «деньгами» расчет вести удобнее. И места меньше занимают, не надо трюмы под завязку грузить.
А корабли троянцы синькой красят. Хочешь, велю твои, новые, покрасить?
У них в Трое у Приама-басилея новый басиленок объявился. Представляешь, у старика и так полсотни сыновей, дочек и вовсе не считано (аж завидки берут!) – нет, еще один подкидыш из лесу вышел. Пастушил себе помаленьку. Звать Парисом, прозвище – Александр. Ну, я всегда говорил: пастухи – они такие, если правильные пастухи. Охранники. Говорят, смазливый петушок, любимчик народа, да еще от старшей жены... какие-то в семье неурядицы были, они ребенка в лес сплавили, уроды!.. Видать, не нашлось священных крокодилов: выжил парень. Я б за сына все, что хочешь, отдал, а троянцы сыновей – в лес! Наверное, когда детей много, не так жалко.
Знаешь, эти два года для меня – словно якорь. Новый дом, жена, нелепый выкидыш, няня с ее благословенными припарками... вторая беременность, варенье из кизила, папа говорит, что гордится мной; разъезды вечные!.. беды пополам со счастьем, только беды маленькие, а счастье... Даже не большое – спокойное. Мое. Я не жалуюсь! наоборот! Ты, наверное, не понял. У наших кораблей якоря полые, когда с товаром идут, в якоря дорогой металл заливают – олово, например. Вот и для меня годы эти – драгоценный якорь. Держит, не дает ко дну пойти. Или сорваться с цепи, уйти в открытое море, без цели, без смысла. Наверное, ванактам такого не понять...'
Тихая весна ступала по склонам Парнаса. Тонкими пальцами касалась яблонь, слив, раскидистых вишен, завезенных из-под Трои и прижившихся на просторах Большой Земли. Роняла щедрую кипень цветов на кружево ветвей: розовые, белые, слегка золотистые. Набухали почки, безумствовали птицы, округлялись гиматии девушек. Благожелательствовали оракулы, не требуя даров взамен.
Золотой Век на дворе.
* * * ...Протяжный, едва ли не торжественный скрип открываемых ворот. Гимн гостям. Массивные створки с ленцой расходятся: две окованные медью челюсти. В жадной глотке двора обнаруживается толпа встречающих. Все потирают руки и облизываются. Впереди, набычась, раскорячился толстый дядька в шкуре. Содранной невесть с кого (похоже, с сатира!), лохматой, как и новый владелец.
Опирается Толстый на суковатую дубину.
Откуда-то из месива толпы высовывается ладонь, больше похожая на лопату. Сгребает Толстого; пихает в сторону. На освободившееся место выдвигается некто Очень Толстый – постарше и побольше Толстого, а в остальном похожий на него, как родной брат.
Да они и есть братья!
Очень Толстый лениво ковыряется в зубах желтой берцовой косточкой. Сплевывает липкие комки; отдувается. Супит брови. Одет он в шкуру полохматей и погрязнее. Только одежка ему тесна, обнажая волосатую грудь. Не сразу и разберешь, где заканчивается шкура, а где начинаются заросли на могучей груди Очень Толстого.
Толпа в натуге рожает новую пятерню. Была лопата, стало весло. Таким по двое гребут. Взмах – и, заставив Очень Толстого в свою очередь посторониться, вперед выбирается Самый Толстый. Этот вообще голышом. Знакомая шкура болталась у него на чреслах, да только свалилась от усердия.
