Человек Номоса

скис. Трижды возвращались: дороги не могли найти. Тезей говорил: все звезды перепутались, буря... твой отец сам к рулю встал. И вывел. До Иолка; домой. Мимо Сирен, мимо Кирки-колдуньи, мимо Сциллы с Харибдой, мимо Тринакрии, где Солнечный Гелиос пасет свои стада; мимо блаженных феаков. Мимо нашего критского Талоса, великана из меди...

Шальная волна дотянулась, плеснула через борт. Капли текли по моему лицу; соль, горечь. Это все море. Это все ветер.

Это – все.

– Тезей еще говорил: по возвращении никто не поверил. Опытные кормчие изумлялись: нет таких путей. Нет таких течений, ветров нет, звезды в иную сторону глядят, рифы не там, острова не здесь! Хотели твоего отца расспросить, да он уже на Итаку вернулся. И еще...

Критянин обернулся ко мне:

– И еще. Тезей рассказывал: твой отец как будто ничего не видел.

– Чего не видел?

– Ничего. Ни Сирен-певуний, ни шестиглавой Сциллы. Ни медного великана. Ничего. Все видели, а он – нет. Просто вел корабль. По пути, о котором не знал никто.

* * *

...я так и не спросил у тебя, папа: правда? нет?! Вернулся и не спросил. Мне было боязно. Ты был трезв, приветлив и спокоен; мы обнялись и пошли домой. А дальше стало не до вопросов. Дела, дела... дурные вести с Лесбоса: там, якобы от моих побоев, скончался басилей Филамилед...

Впрочем, важно ли спрашивать? ответы – убийцы вопросов. Главное другое – я вернулся.

Я вернусь.

ПЕСНЬ ПЯТАЯ: В НАЧАЛЕ БЫЛО ЯБЛОКО

Скованы тяжкие латы...
Что ж молот несытый гудит?
И бурое пламя чадит,
Зачем, озаряя палаты?
О, нет, позабыть не могла ты,
Эллада, кровавых обид...
Иль меч на Париса еще не отбит,
Что, искрами брызжа, железо журчит
И молот кричит:
«Расплаты! Расплаты! Расплаты!..»

И. Анненский

Строфа-I Время сниматься с якоря

Итака – Эхинады – Коринфский залив;

Крисская гавань – Фокида – южные склоны Парнаса

(Просодий[63])

«...и знаешь: прошлой осенью отец отрекся. Знакомься: рыжий Одиссей, муж, преисполненный козней различных; басилей итакийский. Прошу любить и жаловать. Пенелопа снова в тягости, оракул говорит – мальчик родится. Помолись со мною, чтобы на этот раз все было в порядке! Торговля удачная, у овец хороший приплод... Слыхал поговорку: овцы – торговцы, быки – моряки, наши причалы всегда курчавы!.. А еще спешу уведомить тебя, друг мой Диомед, что из заказанных тобой двадцати пентеконтер по троянскому образцу – клен и сосна, носы острые, реи подвижны – дюжина уже спущена на воду. Тот корабел, что удрал из Пергама и молил о приюте, оказался выше всяческих похвал. За соответствующую мзду плавучий Лабиринт построит. К концу месяца отгоню тебе эскадру с Пагасейских верфей; встречай. Старший кормчий – доверенный человек, расчеты веди с ним, как со мной. Только не забывай, что твои микенские приятели в прошлом году заказали не два десятка, а сорок пять кораблей, правда, большей частью старых, одномачтовых, и из них половина – торговые эйкосоры; но их заказ еще в конце осени был выполнен. И теперь Златые Микены достаточно сильны на море, чтобы попытаться накрутить хвост одному несговорчивому аргосцу. Мой тебе совет: дружба дружбой, а последний взнос „пенному братству“ выплати без промедления, и с лихвой, набравшейся за время отсрочки. Я, конечно, понимаю: на дворе Золотой Век, никаких войн и в помине, добрые оракулы сплошь, но „пенный сбор“ не я придумал, особенно если некто хочет прочно утвердиться на волнах. Внемли дружескому совету! Тогда моя серьга сумеет блеснуть ярче на законных основаниях; а микенцы вместо накручивания аргосского хвоста смогут разве что соли на него насыпать...»

Сигнальные огни Итаки гаснут за кормой. Способные посадить на мель или швырнуть в пасть береговым скалам любого чужака, своим они долго машут вслед теплыми руками: возвращайтесь! мы ждем! Ленты водорослей свиваются в причудливые петли; нереиды заплетают их в кудри, и потом красуются, отдыхая на волнах. Бледный призрак месяца плачет в колыбели облаков, но скоро, скоро он нальется густой желтизной, заострит рога и грозно набычится: эй! дуры-звезды! поберегись!

Вода шелестит, расступаясь перед грудью 'Пенелопы'.

Во всех портах Ахайи знают этот трехмачтовик, любовно изготовленный по личному заказу молодого басилея Итаки. Ну да, ну да, уважаемые, ясное дело: итакийская басилевия – не главное наследство Лаэрта, не к ночи будь помянут, а главное он пока придерживает за собой, и будет придерживать, чтоб его счастье догнало и перегнало, еще лет десять, не меньше... Однако есть вещи, о которых лучше помалкивать. Языки – они на дороге не валяются, а если валяются, то радости мало в этом, уважаемые...

Завидев вдали знакомые мачты, кое-кто даже кричит с берега: попутного ветра и свежей воды, Одиссей-Полиний[64]! И провожает взглядом: ишь, весело идут! Неотступная в погоне, надежная в бурю, легкая на подъем, «Пенелопа» режет море с проворством и спокойствием, как пастухи режут круг овечьего сыра – зато два глаза, изображенные по обе стороны форштевня, в нарушение традиции не синие.

Зеленые, с золотыми искорками.

А умница-Ментор все марает папирус – желтый, хрустящий, в цену восьми овец; под диктовку, под тихое журчание речи...

'...и скажу я тебе еще: если хочешь лада в семье, жить надо отдельно. Уж на что домовита моя матушка, и то первые шесть месяцев с Пенелопой – точно Гера с Гераклом. Поперек да против шерсти. У обеих норов, у обеих упрямства на сто ослиц хватит. После первого выкидыша вроде улеглось: ах, бедненькая, ах... Но я твердо решил: отделяюсь. Няня сказала: у одного горшка двум хозяйкам не бывать. Она ведь умница, моя няня, ты ж ее знаешь. Кстати, этого ты точно не знаешь: Эвриклея нынче не рабыня, и даже не вольноотпущенница – почтенная горожанка из самых-самых. Папа ей еще по приезду из Спарты сперва дал вольную, а потом мы договорились с семьей потомственных итакийских глашатаев – Певсеноры, луженые глотки, – и теперь у милой нянюшки есть приемный отец, приемная мать и куча мала приемных братьев! Они даже хотели перевезти новую дочурку к себе, но Эвриклея встала стеной: никуда я не поеду, девочка (девочка – это моя жена!) без меня пропадет. Тут она права, но скажу тебе по секрету: когда няня с женой заключают военный союз, то если кому-то и пропадать... ну, ты понял.

А дом у меня знатный. Выше отцовского по склону. Местные зовут его дворцом, а мне