благородный изгиб, глухой скрип тетивы... надо очень любить эту стрелу; надо очень любить людей, ради которых делаешь этот выстрел; надо... просто...
Доводам рассудка не суждено было уйти в полет.
– Лаэртид! Ты зачем туда забрался?! Да еще с луком...
– Охота пуще неволи, – ответ, оперенный насмешкой, слетел вниз.
– А добыча? есть?
– Есть!
Я никогда не забуду, как смотрел на меня Паламед, опоздав прикрыть срам. Снизу вверх. А Менелай смеялся. Пусть смеется.
Ему и знать не надо...
Уже в море рябой свинопас добровольно проверил на себе воду и вино из всех бурдюков. Я пытался его отговорить, даже бранил, но Эвмей уперся хуже осла. Однако яда не оказалось.
...как я устал! Еще минута, здесь, на террасе, в преддверии рассвета; еще семь месяцев памяти, там, в море былого – шаг, и мы встретимся. Одиссей, сын Лаэрта – и Одиссей, сын Лаэрта. Боюсь, я не узнаю себя. Отпряну, прежде чем безоглядно раскрыть объятия и сделаться целым. Они машут мне с покинутых островов: маленький строитель кенотафов ('...прощай!..'), самолюбивый подросток, мечтающий о гимнасиях ('...прощай!..'), невезучий беглец в эпигоны ('...эй! помнишь?..'), жених тени с кожистыми крыльями ('...а-а- а!..'), юный басилей, герой поневоле, посол-жертва ('...проща-а-ай!..'). Я вернусь, друзья мои! Не надо прощаться!
Память ты, моя память!
Жизнь ты, моя жизнь... бестолковая штука. Что от тебя останется на пороге сотого рассвета? тысячного? пожалуй, что и ничего. Меня забудут, а если вспомнят – нарядят в одежды с чужого плеча, лицо закроют маской из золота, словно микенским ванактам-покойникам, поставят на величественные котурны. Будь я аэдом, я бы переписал все вдребезги. Ну в самом деле: эпизод на Эвбее, с неудачным покушением – он же лишний! пустой! А путешествие к сыновьям Автолика грешит длиннотами... зато о Пенелопе помянуто безобразно мало; женщины вообще бледны, невыразительны...
Я согласен, будущий певец. Жизнь – любая, не только моя – вообще бестолкова и маловыразительна, пока ее не коснется твой вещий стилос. Острие – для вымысла; лопатка – для стирания правды. И впрямь, я редко возвращался к матери – но кто часто вспоминает матерей? Считаные дни и ночи провел рядом с рыжей Пенелопой – разве для любви необходимо постоянное присутствие? Нагромоздил кучу имен и названий, обделив большинство подробностями и красками – слушатель вправе пнуть тебя, мой аэд, возмутившись: запомнить всю эту дребедень?! у лошади башка большая, пусть она...
Скоро венец Гелиоса, подобно ставшим в круг копейщикам, прорвет сырую пелену.
Я вернусь.
Внизу, совсем близко, начинают звучать струны форминги[82]. Мне ничего не видно, мне и слышно-то плохо, но тихий, слегка гнусавый голос напевает странным речитативом, вне привычных ритмов и созвучий:
Возможно, развлекавший моих парней аэд проснулся. Поднялся выше по склону; сочиняет грядущий гимн. Возможно, я просто придумал себе струны и слова.
Я устал. Я бесконечно устал.
А впереди – Троя.
До рези под веками вглядываюсь в туман. Молоко за перилами пенится, вскипает, зрение бессильно проникнуть в его глубины, но я вглядываюсь... мы вглядываемся – маленький строитель кенотафов, самолюбивый подросток, беглец в эпигоны, смешной жених, юный басилей, герой поневоле, посол- жертва...
Молоко обманывает. Морочит. Пророчит. Рисует бесконечную дорогу. По обочинам – ряды столбов с резными верхушками. Бредут к горизонту силуэты – тени? люди? И в черном, беззвездном куполе готова осыпаться одинокая гроздь: Плеяды, семь дочерей титана Атланта и океаниды Плейоны, взятые на небо. Третья из сестер, Майя, некогда родившая Зевсу сына – Лукавый, Проводник, Килленец, Трисмегист, один из многих! – печально мерцает.
Мне нельзя засыпать; я не засну.
Мне можно только возвращаться.
Когда я прибуду в Авлиду, к месту общего сбора, вожди соберутся в шатре Агамемнона на совет. Корчить из себя героев и браноносцев, отцов дружин и владык земель. Получится плохо. Совсем не получится. Миг, другой – и все перессорятся, начнут вырывать из рук грядущие трофеи и браниться из-за недобытых пленниц. Хорошо будет лишь Нестору Пилосскому: он любит притворяться старцем, этот сорокапятилетний трус, посаженный на трон Гераклом, ибо под рукой больше никого не оказалось – он и будет выглядеть старцем.
