Человек Номоса

Мы сделаем его таким.

Мы – я, Диомед, Аяксы, братья-Атриды, Идоменей-критянин... самый старший стоит на полпути между двумя и тремя десятками лет. Я с вами, братья мои, я один из вас, плоть от плоти, кровь от крови, серебристо-алой – мальчишки идут на войну.

Глубокоуважаемые, радуйтесь: мальчишки идут на войну!

– Не сравнивайте плач со вдохом, жизнь с песней, выдох с человеком, и божество со смертью – иначе быть вам тогда подобным дикому циклопу Полифему-одноглазу, пожирателю плоти, но кол уже заострен, дымится древесина, обжигаясь на огне, и стоит на пороге вечная слепота, когда поздно будет ощупывать руками многочисленных баранов своих...

Развод Неба и Земли; дележ сыновей. Мне кажется, большинство достанется земле. Просто земле.

Я вернусь.

– Не сравнивайте ничего с ничем – и быть вам тогда подобным самому себе, ибо вас тоже ни с чем не сравнят. А иначе были вы – все равно что не были...

Млечный путь клубится предо мной на пороге рассвета.

Зовет.

Мне осталось всего ничего... рядом!.. рукой подать...

Антистрофа-I Безумцев берут на войну

– Господин! Господин! Радуйтесь! Сын у вас! Сын!

Лишь сейчас до Одиссея дошло: крики роженицы, сводившие его с ума, наконец-то стихли. Вместо них из гинекея слышится требовательное лягушачье кваканье.

Сын?!

Не ошибся оракул, не соврали толкователи, не зря...

– Пенелопа? Как она?!

– С ней все хорошо, господин! Роды прошли благо...

Рабыня, к счастью, успела отшатнуться в сторону. Мимо нее по коридору пронесся сумасшедший вихрь, обдав добрую вестницу порывом ветра. Едва не вынес дверь на женскую половину – забыл, в какую сторону открывается. Верхняя петля оборвалась; нижняя, умница, выдержала.

– Рыжий, посмотри...

Счастливая, измученная Пенелопа. На лице, залитом восковой бледностью – капли пота вперемешку с веснушками; волосы растрепались языками пламени. А в руках любимой... Вот это сморщенное, орущее, красное существо – сын?! Их сын?! Его сын?!

...видимо, таковы все отцы; я не исключение. Никакого умиления и восторга при виде вот этого я не испытал. Врать не буду. Умом понимал: долгожданный сын, наследник, со временем он вырастет, станет настоящим, надо радоваться... А вместо радости – растерянность. Страшно брать его на руки: не приведи Гестия-Хранительница, уроню ненароком, или придавлю нечаянно... – страшно, непривычно, и какая-то странная брезгливость в придачу. Перед собой-то я могу быть честным до конца! Но взять пришлось, и вот стою, дурак дураком, со скандальным свертком на руках, а Пенелопа смотрит на меня (на нас?!) с ложа, улыбается, глаза ее сияют зелеными звездами, и я начинаю глупо ухмыляться в ответ, а за нами наблюдают няня с повитухой – вот где умиления! восторга! на всю Большую Землю хватит, и еще на Пелопоннес останется! – а я все стою, и не знаю, что дальше делать, что говорить...

Спасибо папе с мамой! Вовремя объявились. Надо будет тому расторопному рабу, который успел к ним сбегать, корову подарить. Или две. Вздохнул я с облегчением, обрел дар речи; воистину: 'Речи, как снежная вьюга, из уст у него устремлялись!' – вьюга, не вьюга...

– Папа! мама! С внуком вас! Радуйтесь!

Кажется, я нес еще что-то о мире, благоденствии, милости Глубокоуважаемых... сейчас уже толком не вспомню, а все равно стыдно. В голове слегка звенело, но не так, как обычно давал себя знать гонг, пророча опасность. От радости, должно быть. Хотя, честно говоря, я куда больше волновался за жену – совсем ведь девчонка! чресла узкие! действительно ли роды прошли удачно?! – чем радовался сыну.

Лаэрт принял младенца из моих рук. Присел на скамеечку рядом с ложем, слегка покачал ребенка – и тот, на удивление, смолк. Чихнул. Папа бережно опустил новорожденного себе на колени, и я непроизвольно вздрогнул. Дед берет внука на колени! Это значит – принятие в род, признание наследником. Однажды дедушка Автолик держал на коленях меня...

Я покосился на Старика. Устроившись напротив моего отца, он внимательно следил за ритуалом. Серьезный, как никогда.

– Радуйся, сын мой Одиссей, радуйся, Пенелопа, дочь Икария: ваш сын и мой внук отныне – плоть от плоти, кровь от крови нашей семьи. Я, Лаэрт, сын Аркесия, даю своему внуку имя. Отныне его будут звать...

Отец замолчал. Сдвинул брови. Перевел взгляд на меня и твердо закончил:

– ...зовись отныне Далеко Разящим! Радуйся, внук мой Телемах!

Имя прозвенело в воздухе спущенной тетивой. На миг почудилась у окна знакомая фигура: стройный кучерявый юноша, которого я не видел уже много лет. Ты слышишь, насмешливый друг мой?! видишь?! ты явился на зов?..

* * *

Звенящие объятья Мироздания открываются мне. Море любви распахивается во всю ширь, смывая сухой песок скуки. Не объятья – огромное яйцо с бронзовой скорлупой.

Внутри него – море.