Человек Номоса

Порченая кровь.

Не обижайся, мама. Пожалуйста.

– Раненько ты, – вместо приветствия бросил папа, не разгибая спины. Потянулся, тронул резной лист; вздохнул. – Хороший человек уверял: в середине лета зацветет. У них, у гипербореев, всегда так, ночью. Жаль, не застану...

– Почему не застанешь? – тупо спросил я.

Обширная папина лысина сверкала бисеринками пота, и лоснились мокрые волосы за ушами. Он все- таки поднял голову, будто почувствовал мой взгляд:

– Уезжаю.

– Куда?!

– В деревню, – бросила мама, прикусывая край нити. – Ты всем так и говори, если спросят: в деревню, мол, уехал. Виноградники возделывать. Служанку с собой взял, и больше никого. Стареет, значит.

У полных людей не бывает морщин. Вернее, бывают, но мало. Поэтому мамино лицо выглядело много моложе тела. Счастьем веяло от ее лица, тихим, грустным счастьем. Так бывает, когда все плохо, и вдруг нашел старый, утерянный в суете дней пустячок – прижал к себе, вдохнул родной, давно забытый аромат...

– Интересно, кто из нас родился не в своем уме?

– Ты, – уверенно сказал папа. Разрыхлил комок земли, и повторил:

– Ты. Поэтому ты едешь на войну, а я в деревню. Ведь ты едешь?

– Еду. Война – настойчивая любовница. Как все богини, – он снова глянул на меня: быстро, искоса. Будто дротик метнул. – Хочешь, не хочешь, а рано или поздно поворачиваешься к ней лицом.

– Или тебя поворачивают. Стоишь к войне лицом, кланяешься, а тебя уже сзади... какой-нибудь проныра...

– Пусть так, – по-моему, он намекал на судьбу посольства. – В конце недели я отплываю. Не в Авлиду, нет! – туда еще рано. Мне бы не хотелось говорить вслух, что я собираюсь делать, папа. Скажу лишь: я намерен стать любимцем Глубокоуважаемых. Дядя Алким однажды сказал: 'Даже если собрать целую армию героев, каждый из них будет сражаться сам по себе. Это не будет настоящая армия; это будет толпа героев-одиночек. Жуткое, если задуматься, и совершенно небоеспособное образование...'

– Я всегда говорила: Алким умнее тебя, Лаэрт! – вставила мама.

Мотыга застучала чаще.

– Папа, я еду собирать урожай героев. Если толпа, значит, толпа – но самая большая толпа, какую только удастся собрать. Я вытащу героев из любой норы, где бы они не таились, я сделаю героев из трусов, ястребов из перепелов, все серебро в нашей крови уйдет плавиться в Троаду; а когда мы встанем под троянскими стенами – каждый сам по себе! – я научу их воевать по-человечески. Я встану лицом к войне, но спина у меня будет прикрыта.

– Одиссей, любимец... – папа не договорил. Выпрямился. – Ты вырос, малыш. Ты совсем большой. И все равно: рядом со мной ты можешь говорить вслух о чем угодно.

– Почему?

– Потому что мужчины нашей семьи – люди Номоса. Я ждал рождения внука... у тебя ведь так ничего и не прошло? да?!

– Да, папа...

...детский плач вдали умолк. Сменился тишиной; позже – смехом. Ярким, восторженным. Я купался в этом смехе, оглохнув, ослепнув, не слыша слов отца, не видя тревоги на лице матери; я блаженствовал, как можно блаженствовать лишь, еще не родившись – и впервые услышанное мной слово «Номос» было тому причиной. Все, что приходилось видеть, слышать, чувствовать и делать, все, что придется видеть, слышать, чувствовать и делать в дальнейшем – все было там. Нерожденное, оно прекрасно умещалось в одном-единственном слове: берег и море, живые и мертвые, любовь и скука, смерть и бессмертие, от пределов Восхода к пределам Заката...

Даже сейчас мне трудно вспоминать об этом: хочется уйти туда.

– ...они думают: это можно понять рассудком! Они глубокомысленно вещают друг дружке: 'Плоской нам мнится земля, меднокованным кажется небо...' – и отвечают тремя словами: Номос, Космос и Вестник! А мы не умеем понимать! Мы живем в этом, дышим, рождаемся и умираем в центре Мироздания, где бы мы ни находились – мы, люди Номоса...

Отец замолчал. Грудь его ходила ходуном, на щеках выступили пятна. Я впервые видел отца таким. И мама не вмешивалась, не останавливала.

– Хочешь, я объясню тебе значение этих слов? – отдышавшись, спросил он.

– Нет.

– Почему?

– Потому что я не умею понимать. И мне поздно учиться.

– Я ждал, что ты так ответишь, – еле слышно обронил Лаэрт-Садовник. – Ждал. У тебя ведь ничего не прошло?

– Да. Ты уже спрашивал.

– Когда я плавал на 'Арго'...