– Да.
– Я так не умею. И никогда не умел. А жаль. Хочешь, я покажу тебе свой лук?
– Я... конечно, хочу! очень!
...почему-то я плохо запомнил лук великого Геракла. Он был подстать хозяину: большой и вчерашний. С таким луком в руках хорошо грезить, сидя под крышей и слушая дождь. В таком луке спит тысяча смертей, и главное: не разбудить их неосторожным прикосновением. Но другое я запомнил навсегда. В сундуке, аккуратно завернутый в свиную шкуру, лежал колчан со стрелами. Наверное, когда придет час умирать, я бестрепетно встречу приход Таната-Железносердого. Я рассмеюсь ему в лицо, ибо видел смерть, способную убить смерть, несмотря на все ее бессмертие.
Я видел стрелы, омоченные в яде Лернейской гидры.
Лук и жизнь – одно.
Но эти стрелы... этот яд... не знаю, смог бы я наложить хоть одну из них на тетиву.
До сих пор не знаю.
– За тобой приехали! – крикнул Диомед.
Я уже знал, что за мной приехали. Потому что рядом с Диомедом, одетые непривычно дорого – плащи! фибулы! шапки! – стояли дружки коровника Филойтия во главе с самим коровником.
– Радуйся! – сказал мне Филойтий.
И, обернувшись к Диомеду, явно заканчивая не сейчас начатый разговор:
– Так запомни, богоравный. Перевезем. И конницу – тоже.
– Благодарю, – очень серьезно ответил коровнику Диомед, сын Тидея.
ЭПОД
...выныриваю из волн моей памяти. Опять и опять меня захлестывает с головой, топит в былом; я пытаюсь вернуться – всякий раз не зная, удастся сделать глоток свежего воздуха или нет. Вернуться –
Вновь! на берег!
Я должен пережить это снова! Мое первое возвращение! я должен! чтобы суметь вернуться, отплыв с рассветом, будь он проклят, я должен снова испытать...
Плач в доме.
Это Телемах. Пока едва слышно, но вскоре он наверняка раскричится всерьез и разбудит Пенелопу. Не надо, малыш, не буди маму, она устала, она спит...
Спешу в детскую. Руки в темноте безошибочно находят теплое тельце сына, аккуратно вынимают из колыбели. Нет, вроде сухой. Может, дурной сон? Спи, Далеко Разящий, спи, папа здесь, с тобой, и мама тут, рядом; спи, все будет хорошо. Вот увидишь. Папа уедет, чтобы скоро вернуться к своему мальчику! Слышишь? Я даю тебе слово: я вернусь! клянусь тебе в этом!
Меня можно упрекнуть во многом, но клятвопреступление не в числе моих пороков.
Брожу по террасе, укачивая сына. Телемах успокаивается, его хныканье становится тише... прекращается совсем. Спи, сынок. Ты назван Телемахом в честь друга. В честь кучерявого мальчишки, который рос на Итаке вместе со мной, появлялся и исчезал, когда хотел, не спрашивая ничьего разрешения; в честь лучника, научившего меня гораздо большему, чем просто стрельба из лука.
Спасибо тебе, Телемах-старший! Люби сына, как любил отца. Смеешься? Ты не умеешь сравнивать любовь с любовью? Смеюсь в ответ. Я очень хотел бы, чтобы ты отправился со мной под Трою. Но тебе не место на войне. Если бы я мог, я бы тоже остался дома. Впрочем, я не могу; а ты не умеешь.
Или все-таки умеешь?!
Ты даже провожать меня не пришел – но я не в обиде. Я вообще никогда не умел всерьез на тебя обижаться.
На берегу затихают последние отголоски пиршества. Гаснут костры, шумный Эврилох устал орать о заветной тысяче врагов, которую он непременно убьет – сейчас мои доблестные соратники наверняка расползлись по берегу: кто уединился с покладистой рабыней, кто через силу допивает недопитое, а иные уже отдались Морфею, дремотному сыну Гипноса-Сладчайшего.
Мне бы тоже следовало выспаться перед отплытием. Жаль, у меня осталось очень мало времени. Я учусь.
Учусь возвращаться.
...Когда Форкинская гавань придвинулась вплотную – с ее неугомонными чайками, запахами рыбы, водорослей и жарящегося мяса; когда заскрипел под ногами дощатый настил причала – на какой-то миг все мое путешествие показалось мне сном. Грезой о Большой Земле, оказавшейся совсем не такой, как воображал ее себе четырнадцатилетний басиленок.
Настоящее встречало корабль: мой остров, мой дом, мои родители и друзья – мой
Как героя.
А мне было стыдно. Сбежал на войну – не добежал. Всех подвигов: куретских стрелков косоруких обстрелял, да с женой Геракла переспал.
