Всем ясно?
Все слыхали?!
– Это, что ли, который родич Амфиарая-Вещего?!
– Ага! Меламп-ясновидец родил Антифата и Мантия, Антифат родил Оиклея, Оиклей – Амфиарая, Амфиарай – Алкмеона с Амфилохом...
– Точно! А Мантий родил Клита-Прекрасного и Полифейда-пророка, Клит был похищен розовоперстой Эос, зато Полифейд...
– Родил меня, Феоклимена!
Нет, белобрысый, ты прежний. Я, помню, в детстве боялся: ты вырастешь умницей, я – дураком. Угадал на свою голову. Ну хорошо, мне аргосские родословные Диомед изложил, он в них, как рыба в воде. Но ты- то!.. хорош! Этот родил того, тот этого...
Даже врать особо не пришлось.
Одиссей украдкой огляделся: рты, глаза, румянец.
Верят.
– Эй, ясновидец! А ну, прорицни чего-нибудь! О чем воробьи вещают?
– Чирикают, тупицы, – память живо напомнила: дорога, рыжий юноша, и колесница с совоглазым пророком. – Жрать хотят. Воробей – птица глупая. Ни один уважающий себя птицегадатель не опустится до гадания по воробьям. Орел, голубь, ласточка, наконец – но воробей?!
Рядом охнул какой-то древний дед. Зашамкал, брызжа слюной:
– В шамую шередку, штранничек!.. Я в Алижии с шамим Калхантищем-провидцем... он тоже: воробушки – шваль-птицы! Пакошть, шушера!..
– Ладно! – не сдавался приставала. – Вон тебе сокол! Да вон, вон... голубя жрет! Он чего пророчит? Кто итакийскую басилевию под себя возьмет?!
Ответить было просто.
Очень просто.
– Пока жив хоть один мужчина из рода Аркесия-Островитянина, не бывать на Итаке иным владыкам!
– Двусмысленно пророчишь, гость... – буркнул Ментор, отходя в сторону. И добавил что-то еще. Одиссей не расслышал: что именно?
Вокруг уже горланили, требуя новых предсказаний.
Антистрофа-I
Вестник
В том, что Пирей держал язык за зубами, я был уверен. Но, тем не менее: принеся утром воду для омовения, молоденькая рабыня смотрела на меня такими глазами, будто перед ней явились Персей- Горгоноубийца и убитая им Медуза в одном лице! Позже, за завтраком, я опять ловил на себе мимолетные касания чужих взглядов. Вчерашние 'пророчества' сказываются? Кем они меня считают? Калхантом? Вторым Тиресием? Богом, явившимся под личиной?!
Последнее предположение кололось сухими шипами.
Или все-таки догадались? Кто-то узнал меня и... Нет. Они слепы. Об этом сухо шептала песчаная осыпь
А на вернувшегося сына Лаэрта смотрят иначе.
Ладно. Ты сам хотел, рыжий, до поры скрыть от людей: кто ты. Вот и скрываешь. Не узнают – и хорошо. В конце концов, двадцать лет... Все было правильно, все шло, как я хотел, но от подобных мыслей в душе оставался скверный осадок, а во рту – горечь, не смываемая самым сладким на свете вином.
Позже, благодаря Клития за гостеприимство, я долго медлил на пороге.
Боюсь идти к себе домой.
Боюсь...
Память ты, моя память...
– Ты убьешь их всех, папа? Прямо сейчас?
Я остановился, споткнувшись об эти слова. Об устремленный на меня взгляд взрослого сына: восторг и ожидание. Наверное, в четырнадцать я был таким же. Жажда подвигов. Готовность сражаться и убивать. Полное отсутствие представлений: как неприглядно выглядит смерть в действительности. А ему все-таки не четырнадцать – двадцать один. И смерти в глаза смотрел: вчера. Своей собственной. Чужой. Всякой. Не насмотрелся, выходит?
Жаль его разочаровывать...
– Не знаю, Телемах. Сперва я хочу увидеть все собственными глазами. Недостойно прямо с порога
