– Дайте лук страннику.
Я уже знал эту дрожь в низком, грудном голосе. Предчувствие бури. Моя жена была на грани истерики. Подойти? открыться прямо сейчас? Не послужу ли я последним толчком?! Драконы несут колесницу по краю пропасти, щебень летит из-под когтистых лап, из-под колесных ободов...
Мысли казались чужими.
Злые, кожистые крылья хлестали душу, иссеченную в кровь.
Жена? сын? отец? жизнь?!
Лук!
– Что? Этому бродяге? Пусть радуется, что ему не отрубили уши за наглость!
В подтверждение угрозы Красавчик схватился за нож.
– Дайте лук страннику!
– Позор! Все оборванцы на свете будут потешаться над нами!
Толстяк, широко размахнувшись, запустил кувшином в выступившего из-за колонны филакийца. Мимо. Звонкий треск, брызжут черепки. Один задевает мое плечо.
– Дайте лук страннику! Немедленно!!!
– Мама, прекрати!
– Дайте!!!
– Я уже взрослый, мама! – Телемах взвился живым языком пламени. Быть пожару. – Я в доме хозяин! Иди наверх, займись пряжей!
В полной тишине Пенелопа выбежала прочь. Едва не сбив меня с ног. Короткое, хриплое рыдание метнулось по коридору: дальше, дальше...
Исчезло.
Когда Телемах, кусая губы, все же передал лук филакийцу, Протесилай долго разглядывал оружие. Будто старого знакомого встретил. Морщил лоб, хмурился. Вокруг царила брань, насмешки, но я уже был глух к этой мышиной возне. Ведь на самом деле все очень просто. Надо всего лишь протянуть руку.
Вот так.
И лук пришел.
– ...вы неправильно начинали. Дело не в силе. Дело не в мастерстве. Дело совсем в другом; в малом. Просто надо очень любить этот лук...
Роговой наконечник скользнул в ушко тетивы сам собой.
– ...очень любить эту стрелу...
Тетива, скрипя, поползла назад, к плечу.
– ...надо очень любить свою родину, этот забытый богами остров на самой окраине...
Медное жало вопросительно уставилось на красавчика-Антиноя: ты понял? не понял? жаль...
– ...надо очень, очень любить свою жену... своего сына... отца...
Двенадцать колец: насквозь.
Это просто.
Это очень просто.
Одиссей хотел опустить лук. Я вернулся. Я вернулся по-настоящему. Я дома. Но пальцы прикипели к костяным накладкам. Не надо, взмолился рыжий, сам не зная – кому. Наверное, себе. Пожалуйста, не надо. Я устал. Я хочу спать. В своем доме, на своей кровати. Со своей женой. Пусть все закончится. Белые губы тряслись, беззвучно шепча странные, заслуживающие презрения слова, и лицо загоралось светом, чье имя опасно произносить вслух.
'Понять – значит, возненавидеть,' – еще успел подумать рыжий, прежде чем утонуть в огне.
Я был Зевсом-Жестоким, бичуя перунами вольных титанов, посягнувших на мой Олимп.
Я был Аполлоном, Открывающим Двери, и Артемидой-Охотницей, расстреливая детей фиванки Ниобы, ибо фиванка святотатственно оказалась плодовитей нашей матери.
Я был Дионисом-Дваждырожденным, карая фракийца Ликурга за гордыню, а дочерей орхоменского басилея Миния – за насмешки; я был совой, и оливой и крепостью, обтягивая свой щит кожей убитого гиганта и водружая поверх смертоносный лик Медузы.
Я был Черной Афродитой, обрушась на упрямца Нарцисса и Ипполита-афинянина за то, что мне было отказано в жертвенной доле их любви; Колебатель Земли, я разверзал твердь под дерзкими пророками, и, Гермий-Килленец, серпом из адаманта я отсекал голову звездному титану Аргусу Золотые Ресницы.
Я был... я был кем угодно, перестав быть самим собой.
И золотой лук пел в моих руках, забыв, что он и жизнь – одно.
