Поток слов тек мимо меня. Лишь отдельные фразы задевали в душе тайные струны, но звон глохнул и исчезал. 'Это не мой муж! Это бог, принявший облик Одиссея! Прочь!..'
Во всех речах сквозило эхо крика Пенелопы.
Вперед протолкался Эвмей. Я взглянул на него, и едва не завопил от радости. Рябой смотрел на меня, как раньше. Впору кинуться, руки целовать...
– Часть прихвостней удрала, – огорченно сообщил Эвмей. – Виноваты, басилей. Упустили.
– Никуда не денутся, – оттеснив рябого, филакиец старался выглядеть спокойным. Получалось плохо. – В порту наши люди. Гавань перекрыта, куда им податься?
– Лаэрт. Вот куда.
Кажется, это сказал Ментор.
– Каяться прибегут? В ножки кинутся? – натянутая улыбка филакийца.
– Нет. Возьмут заложником. И потребуют корабль.
Я уже не слушал. Я уже бежал.
Папа! Как мы все могли забыть о тебе?! Как
Позади громыхал, отставая, топот многих сандалий.
Это было трудней всего. Бежать. Просто бежать: задыхаясь, выбиваясь из сил. По-человечески. Одиссей вновь был под Троей. Стоял на грани, которую нельзя переступать. Только по-человечески – и никак иначе. О том, что он, возможно, давно перешел эту зыбкую грань, рыжий запретил себе думать.
Есть мысли не для живых.
Не для смертных.
Вдох кляпом забивает глотку. Выдох жгуч и космат. Одиссей бежал, бежал, бежал по смутной дороге, а вокруг царили поминки, похожие на праздник, и праздник, похожий на состязания, и состязания, подобные войне; и война, подобная бреду. Ах, как легко сейчас протянуть руку, позвать верный лук, одним коротким усилием открыть смутную дорогу... Два-три шага – и ты на месте. Это легко. Это легче всего.
'Тайные пути нужны, когда не любишь. Когда любишь, просто идешь.'
Да, Далеко Разящий. Помню. Просто иду. Бегу. Спешу.
Из последних сил огибая скользкие, мерзкие ловушки, расставленные судьбой.
Кто бы мог подумать, до чего это окажется трудно: просто бежать.
Знакомая изгородь. Ворота.
Во дворе – вооруженные люди.
– Выходи, старик! Мы тебя не тронем!
– Выходи! А то дом подожжем!
Врываюсь в толпу, расшвыривая тела, словно тряпичные куклы.
Ужас в чужих глазах опьяняет, но раньше я плохо пьянел.
– Прочь, собаки! прочь!
На грядке любовно взлелеянного огородика – мертвое тело. Голова разбита ударом копья. Точным, беспощадным. Они думали, что идут брать в заложники немощного старца. Лаэрт-Пират, они плохо знали тебя!
– Бей рабов!
И сзади, эхом:
– Бей прихвостней! Папа, я здесь! Я с тобой!
– ...Хватит, Телемах! Я сказал: хватит! Пусть бегут.
Мой сын с неохотой вкладывает меч в ножны.
Они вышли из дома вместе: Лаэрт и семеро пастухов, вставших на защиту старого хозяина. 'Я вернулся, папа!' – хотел сказать я. 'Это я, твой сын!' – хотел сказать я.
– Радуйся, Лаэрт, сын Аркесия, – сказал я. – Ты свободен.
– Радуйся и ты, спаситель, – уклончиво ответил он.
А потом долго, выжидательно молчал, избегая глядеть мне в глаза.
Папа, ты так и не назвал меня по имени.
– Однажды, волей случая, я вышел за предел, – еле слышно сказал мой отец. – С тех пор меня стали плохо видеть... посторонние.
Тишина.
Жестокая, обжигающая тишина.
– Мне кажется, сейчас мой сын тоже выходит за предел. Или уже вышел. Теперь его плохо видят... свои. Возвращайся домой. Я очень прошу тебя: возвращайся. Тебя ждут. А за меня не беспокойся. Со мной все будет в порядке. Я приду. Позже.
