Лезвие – опытной шлюхой – обнажилось на две трети. Залоснилось в ожидании: кажется, играем... Рядом с малышом стремительно образовался Патрокл: щека к щеке, дружески приобнял за плечи. Зашептал в ухо. Ударил быстрым взглядом в рыжего: ты что-то задумал? давай!
И напоследок: долго не удержу... торопись.
Встав перед дылдой-микенцем, Одиссей дал ванакту насладиться преимуществами роста: сверху вниз, из-под набрякших век – так смотреть, что венец примерять. Успокаивающе развел руками:
– Полно ссориться, шлемоблещущие! Сейчас я все устрою. Ответь, о великий Агамемнон: не ты ли пообещал мне три просьбы при дележе?
На лбу микенца вспухли синие жилы.
– Не ты ли сказал: да не будет отказа Одиссею Лаэртиду?!
– Ну, сказал... Ты это к чему? – подозрительно осведомился Агамемнон, забывшись и шмыгая знаменитым носом.
– Дважды я просил, и ты дал. У меня осталась третья просьба. И больше всего на свете я хочу проверить: впрямь ли слово ванакта – золотое слово?!
– Слово ванакта! – малыш Лигерон ничего не понял, но глядел на самого хитрого в мире 'дядю Одиссея' с восторгом. 'Слово ванакта!..' – эхом в ущелье отдалось вдоль площади народных собраний. Вдоль, поперек, наискосок; жадно, напряженно ждали симийцы и эоняне, мирмидонцы и аргосцы, Спарта и Трикка, весь 'Конский Союз' – ну же?! Взгляды скрещивались, опутывали. Вопрошали. Молили. Требовали. И в каждом: карем, сером, голубом, зеленом – играло солнце.
Словно на тысячах полуобнаженных клинков.
Микенец сдался:
– Хоть я и не понимаю... Впрочем, ладно. Проси!
– Я, Одиссей Лаэртид, басилей Итаки, согласно обещанию вождя вождей, прошу себе сверх доли...
Рыжий набрал полную грудь воздуха:
– ...пленницу-фиванку, из-за которой случился раздор!
Тишина. Молчат вожди. Языки проглотили.
Что скажет отец народов, гордец-Агамемнон?!
...тихонько улыбаюсь на ночной террасе. Вокруг ночь, а у меня в душе – день. Жаркий, пыльный день. Вокруг – сегодня; а у меня в душе – вчера. Я очень рисковал, я просто нарывался, прилюдно вынуждая микенского ванакта отдать пленницу мне. Помню, бледное лицо Агамемнона долго оставалось каменным. Наконец легкий румянец выступил на щеках, а в глазах мелькнула слабая тень понимания. Да, надо отдать. Слово ванакта – золотое слово. Все увидят и убедятся. Кроме того, так удастся сохранить лицо, не ввязываясь в безнадежную драку с неуязвимым оборотнем.
Да, хитрый итакиец правильно придумал.
Если бы он знал, что я придумал на самом деле – велел бы Золотым Щитам незамедлительно поднять хитрого итакийца на копья. Потому что вокруг толпились сплошные герои, а я уже начал воевать по- человечески. Потому что, выслушав утвердительный ответ и рассыпавшись в благодарностях, я отнюдь не поспешил увести пленницу к себе в шатер.
'Слово ванакта воистину золотое слово,' – сказал я.
'Но и слово богоравного Лигерона Пелида на вес золота,' – сказал я.
'Забирай свою пленницу, малыш, и выполняй обещание,' – сказал я.
Стоя на волосок от смерти по имени Агамемнон.
Еще миг, и микенец все-таки приказал бы гвардейцам-наемникам сделать мою жену вдовой, а сына – сиротой. Еще миг... Меня спас малыш: по его виду было отчетливо ясно, что всякий, поднявший руку на дорогого и любимого 'дядю Одиссея', сойдет в Аид быстрее, чем разит перун Громовержца. Опять же спасибо умнице-Калханту: пророк, выбежав перед толпой, разразился бурей прорицаний. В основном, благоприятных для меня и зловещих для Агамемнона.
И вместо смертоубийства вышел скандал.
Грандиозный, потрясающий, богоравный скандал, достойный увековечивания в чеканных строках. Микенец, напрочь забыв о необходимости сохранять лицо, сыпал отборной портовой бранью: я стал 'крысиным дерьмом', недостойным даже вонять близ шатров, малыш превратился в 'трусливого засранца', а наш замечательный ясновидец – в 'заику-вещуна', радостно каркающего над мертвечиной. Вожди ахали, охали, втайне наслаждаясь позорищем; мы с Патроклом в четыре руки и два языка удерживали малыша от драки, объясняя ему, что не по правилам отвечать на слова мечом – спасибо Патроклу, он уже понял суть моего замысла. И когда малыш прилюдно заявил, что не намерен больше играть на стороне подлого Носача, пока микенец на коленках не приползет к нему молить о прощении! – мы удовлетворенно переглянулись.
Еще через час я велел Клеаду привести ко мне раскрашенного фракийца.
– Свобода да-да-да? – спросил я.
Фракиец отчаянно закивал.
– Тогда ночью уйдешь в Трою. Скажешь от моего имени: страшный Не-Ел-Сиська больше не выйдет в поле. Вообще. Пусть сражаются без опасений.
И был вознагражден восторженной хвалой 'хитромудрыя Диссей'.
'...если когда-нибудь он не вернется из своей кровавой игры...' Да, мой Патрокл. Но, с другой стороны: если малыш не станет больше играть в кровавые игры – значит, у него не станет и необходимости возвращаться. А троянцам не понадобится укрываться от морского оборотня за несокрушимыми стенами
