– Какое золото? – так же серьезно спросил Калхант. За спиной пророка валились в море гибнущие звезды, заходясь последним, истошным воплем света; человеческая фигура в их мерцании казалась утесом на берегу.
– Меня подкупать. Меня сегодня все подкупают.
– Нет у нас никакого золота, – Калхант прошел внутрь, и следом за ним, грузно ступая, возник другой утес: Патрокл.
'Поздравить явились? или упрекнуть?!' – Одиссей сам подивился собственной дурости. Предупредил:
– Свет зажигать не буду. Глаза болят.
– В темноте посидим, – низкий голос Патрокла наполнил шатер гулом. – Так даже лучше.
Посидели в темноте. Молча. Видя лишь силуэты друг друга. Слыша дыхание. 'Заговорщики,' – беззвучно хмыкнул рыжий. В том смысле, что ждем: кто первый заговорит?
– Калхант, скажи ему, – словно подслушав, буркнул Патрокл.
И ясновидец сказал.
Скука, любовь и безумие сидели в темном шатре.
Безумие – это был я.
Скука – Калхант. Всегда подозревал, что прорицателю временами бывает так же скучно, как и мне. Когда душа остывает до синего блеска. Тронь: порежешься. Он видел то, что я предполагал; он видел то, что я предчувствовал; то, что я старался предвидеть, он просто – видел. 'Ведь это же очень просто!' – знакомо сказал Калхант, и я кивнул, когда во мраке наши взгляды скрестились.
В полете птиц, в шелесте листьев, в движении солнца ясновидцу являлось: наша общая гибель под Троей. Развод земли и неба. Серебряную порчу – каленой бронзой; отныне и навеки. Если Калхант пытался прозреть иное будущее – в полете птиц, в шелесте листьев, в движении солнца вставало навстречу: руины Трои, и люди, как боги, над этими руинами.
'Что это значит?' – спросил я.
'Ужас Титаномахии[35] покажется детским лепетом,' – ответил ясновидец, и я поверил ему без лишних слов.
Когда же Калхант, насилуя тайный дар, рвался в обход двух своих прозрений, он неизменно видел: рыжий подросток стоит на обочине дороги. Одиссей, сын Лаэрта. Наша первая встреча.
'Что это значит?' – спросил я.
'Хотел бы я знать... – ответил ясновидец. – Патрокл, теперь твой черед.'
'Да, – медным гонгом рокотнуло из угла. – Я люблю его, Одиссей. Люблю этого ребенка. Наверное, тебе меня не понять... но я все-таки попробую.'
Скука, любовь и безумие сидели в темном шатре.
Любовь – это был Патрокл.
Сын одного из аргонавтов, двоюродный брат Пелея-Несчастливца, позднее ставшего Счастливчиком, – судьба Патрокла была обычной для поколения обреченных. Случайное убийство родича, бегство в Фессалию, участие в трех войнах, развязанных Пелеем в тщетных поисках счастья... и наконец: малыш Лигерон. Спутник отца, Патрокл стал тенью сына.
'Он умирает, Одиссей!.. мы все живем, хорошо, плохо ли, а он – умирает! Ты видишь, на кого он похож? Уже сейчас я выгляжу его ровесником... Да, он – оборотень! да – убийца! но я люблю его, Одиссей! Тебе не понять...'
'Почему? – спросил я, и Патрокл сбился. – Впрочем, ты прав. Мне дано любить, а не понимать. Продолжай...'
'Ты не видел, что творила с ним – с маленьким! – эта сука! холодная тварь с рыбьей душонкой!..'
По-моему, имелась в виду Фетида Глубинная, древняя титанида.
'Огонь, вода черная... Ему выжгли сердце! В бою он убивает всех... слышишь?! Всех, кто рядом! Без разбора. Не различая своих и чужих. Рядом могу находиться только я: меня малыш обходит. Когда мы грабили побережье, часть мирмидонцев не сразу заметила это... мир их праху! Я уже предупредил, кого мог... глупцы, они радуются! Они думают, достаточно не приближаться – и боевая слепота Не- Вскормленного-Грудью минует их, обрушась на головы врагов. В бою он убивает всех: в упоении, взахлеб, вдохновенно! – но с каждым новым боем ему все трудней возвращаться. Одиссей! – однажды он не вернется совсем. И тогда мы...'
Патрокл долго молчал.
Я ждал во тьме.
'...и тогда вы обречены.'
