Ты кричишь, мой любимый шурин. Ты гневаешься, значит, ты не прав. Я ведь еще не назвал твоего имени, а ты уже кричишь, хрипишь, брызжешь слюной. Смотри: ты теряешь лицо. Мало-помалу исчезают губы, нос, брови, глаза – словно морская волна, накат за накатом, стирает с прибрежного песка детский рисунок. Я люблю тебя, Паламед, человек без лица. Я забираю твое лицо, забираю и делаю своим, а тебе суждено безликим сойти в Аид.
Видишь, какой бывает настоящая любовь? Тебе бы моего сына на руки, Паламед. И обнаженный меч. Кровь бьется в висках. Или это взахлеб смеется дитя у предела?..
– Кто громче всех кричит: 'Держите вора!'? – ни кому не обращаясь, кашляет в бороду Нестор.
И добавляет равнодушно:
– Неужели богоравный ванакт Агамемнон страшится пройти лишнюю стадию? По собственному лагерю?!
Память ты, моя память...
Нестор Пилосский, седой лже-старик. Он поседел в ранней юности, узнав об истреблении всей своей семьи Гераклом. И занял опустевший трон Пилоса, первым делом воздвигнув храм Гераклу Мстящему; занял надолго. Многие из нас годились Нестору в сыновья; двадцатилетние – сорокалетнему. Почему бы и нет? В конце концов, большинство из нас погибло, как и сыновья этого седого, вечно кашляющего, согбенного и до сих пор живого пилосца. Я помню, он всегда старался не подходить близко к малышу Лигерону. На площади собраний, во время совета, в бою, в шатре – чем дальше, тем лучше. Умница: если твой родной брат был таким же морским оборотнем, как Не-Вскормленный-Грудью, а Гераклы редко оказываются под рукой в нужный момент...
Что ж, у каждой лепешки – свои зубы.
Главное – вернуться.
– Этих фракийцев схватили мои люди. Один погиб при сопротивлении. Начальник моей охраны Клеад ранен...
Меня слушают.
Внимают каждому слову.
Я не есть все, но я есть во всем... во всех.
– Вот это нашли у лазутчиков, – срываю завязки с кожаного мешочка. Золотой дождь, весело звеня, сыплется под ноги собравшимся. Смешно: хеттийские шекели, те самые 'деньги', которые якобы придумал эвбеец. – Паламед обвинил меня в измене. Это худшее оскорбление, какое я знаю. Поэтому, по праву оскорбленного, я прошу у тебя, Атрид Агамемнон, дозволения задавать вопросы. Если ты сочтешь, что я спрашиваю не о том и не так – можешь прервать меня в любое мгновение.
Польщенный Агамемнон благосклонно кивает:
– Я дозволяю, Одиссей. Спрашивай. А мы послушаем.
– Ты. Да, ты, раскрашенный! Отвечай: кто послал вас сюда? Кто дал вам золото?
Лук и жизнь – одно. Два пузыря в кипятке – одно.
Два
– Паламеда.
Дружный, изумленный вздох за спиной.
– Ты уверен? Ты знаешь его в лицо? Здесь ли он?
– Да-да-да!
– Если здесь – покажи!
Нет, я не заставляю фракийца лгать. Я даже не заставляю его говорить правду: он говорит ее сам, как если бы рассказывал все самому себе. Или мне. Для него больше нет разницы.
– Паламеда! Да-да-да! – лазутчик обеими связанными руками указывает на эвбейца, невольно отступающего назад.
– Зачем он послал вас ко мне?
– Наша давай-давай хитромудрыя Диссей золото! Говори про страшный Не-Ел-Сиська! Долго-долго говори! Паламеда к Агамем-ванака бегом беги, кричи: измена!
– Ложь! Он подкупил их!.. он давно меня ненавидит, он...
Ничего подобного. Я люблю тебя, мой шурин.
Я не умею ненавидеть.
– Замолчи, Паламед. Я сам их спрошу, – на фракийцев надвигается золотая маска мертвеца. В прорезях глазниц полощутся отсветы огней Эреба.
– Отвечай, червь: Одиссей поддался на ваши уговоры?
– Нет-нет-нет, отец-ванака! Он велеть гадюка Клеад: бей в ухо! вяжи!
– Я еще раз спрашиваю у всех, – Агамемнон обводит фракийцев грозным взглядом. – Говорите правду! Кто послал вас к Одиссею и дал золото? Паламед?!
– Паламеда! – нестройно выдохнули фракийцы.
