Человек Космоса

города.

Да-да-да?!

А ночью приснилось:

...Гнев, богиня, воспой, и любовь, и надежду, и ярость,
Злую тоску по ночам, горький смех, и веселье души.
Что же еще воспевать в этом мире, когда не мгновенья порывов,
Тех, что бессмертья взамен смертным в награду даны?!

Строфа-III Но знаешь: небо становится ближе...[38]

– ...нет меж ахеян другого такого героя!

– Нет! И не будет!

– Разве сумеем врагов без него одолеть?

– Нет! Никогда!..

– Смертным дано ль сокрушить ту твердыню, что строили боги Олимпа?

– Нет! Не дано!

Что за вопли? Неужто треклятый Ангел собрал из ахейцев хор, и разучивает новый гимн? Хотя нет, не ангельский напев: хоть по голосу, хоть по слогу... Гляди-ка, поддакивают. Верней, поднекивают. А голос все-таки знакомый.

Вспомнить бы еще – чей?

– ...так не лучше ли будет всем нам по домам возвратиться? Славы лишимся, добычи, однако же жизнь сохраним?!

– Лучше! Жизнь!

– По кораблям!

– Отплываем!

– Гори она, эта Троя!..

Топот ног, крики. Ничего себе денек начинается! Кажется, у меня уже начинает входить в привычку: ни свет ни заря голышом выскакивать из шатра, куда-то нестись... В прошлый раз обошлось: Лигерон отплывал за провиантом.

А сейчас?

Судя по творившемуся в лагере безобразию, отплывать решили все. И отнюдь не за пищей телесной: по домам. «Вот и конец Троянской войне! – обрадовался спросонья. – Ошибочка вышла, Глубокоуважаемые...» И сразу, обухом по затылку: клятва! Добро бы одна – две клятвы! Былая, спартанская, и моя-предвоенная. Что, рыжий, на попятный?

Забыл, с кого двойной спрос?!

– Куда?! – хватаю за плечо ближайшего триккийца, сломя голову бегущего к корабельной стоянке. Два выпученных глаза тупо пялятся на меня, мерцают белками в кровавых прожилках. Губы выплевывают:

– Домой! Навоевались!

– Кто подбил?! какая сволочь?!!

– Ванакт Агамемнон! – лицо триккийца расплывается в щербатой ухмылке, отчего клочковатая борода топорщится зимним буреломом. Впридачу ужасно воняет луком. – Самолично! А ты что, уши воском залепил? Сирены петь станут – не услышишь!..

Священный экстаз полощется в крике беглеца. Я разрываюсь на части, готовый присоединиться, всем сердцем, всей душой... не могу, нельзя мне... Нельзя!

– Давай, глухарь, собирайся: бери доспех, плывем домой...

Оборачиваюсь.

Словно в спину камнем швырнули.

Посреди площади в полной растерянности возвышается микенский ванакт. Беззвучно, по-рыбьи, разевает рот. Вождь вождей с утра пораньше облачен в боевой доспех: кипрская работа. Только мастера- киприоты украшают панцири с боков радужными змеями. На руке овальный щит грозит ликом Медузы; на поясе – меч в серебряных ножнах. Атрид Агамемнон, в блеске и славе, с воодушевлением призывает народ к повальному бегству?! Не верю! Но ведь собственными ушами слышал! Пусть спросонья, пусть!.. конечно же: это был голос Агамемнона!

Или микенец совсем от обиды ума лишился?!

...Кипит варево в Кроновом котле. Из-под крышки лезет. Того и гляди, сбежит, выплеснется на угли. Что тогда? – да ничего. Зашипит, уйдет паром в небесную синь. Даже облачка не останется. А если все сбежит? Все и пропадет. Надо бы холодной водички подлить, остудить варево, если уж огонь убавить не судьба.

...Собирается пена пузырек к пузырьку. Слипается воедино. Уже и отдельных пузырьков не разглядеть: несутся гурьбой к медному обрыву. Неужели они хотят вернуться больше, чем я? Паламед тоже хотел – где он теперь?! И прочим брести по смутной дороге, если не пойдут за легконогим поводырем: за мной! Я не есть все, но я есть во всем. Я застрял в вас: тем человеческим, что осталось в испуганных душах, страстным желанием выжить, сохранить маленький уязвимый мирок... Только мое желание – сильнее. Потому что вы всего лишь хотите вернуться, а я вернусь. И еще я знаю: чтобы вернуться, надо остаться. Здесь и сейчас. Вы слышите меня, люди? Это говорю в вас я, Одиссей, сын Лаэрта!

Далеко в вышине, по ту сторону меднокованного купола небес, невидимое дитя зашлось радостным смехом – и на миг мне стало страшно.