шевелились. Хоть рыдать перестал, и на том спасибо. – Я тут случайно. Мимо шел, гляжу: ты! рыжий! Вот радость боги послали!..
Это уж точно.
– Кто это: ваши? Дарданы? троянцы?!
– Да ну тебя! Вечно ты шутишь! Наши, говорю: Диомед-аргосец, потом критянин этот, как его...
– Идоменей?!
– Ага! Ну, ты всегда все знаешь...
Меньше всего я знал, с каких пор Идоменей с Диомедом стали 'нашими' для слезоточивого Энея Анхизида. Ну, я – это ладно. Я его, красавца, и вывел из павшей Трои. До кораблей проводил. Больного отца нести помог. Легонький он был, Анхиз-Расслабленный. Молчал всю дорогу, а у самых сходней вдруг вздохнул и зажмурился. По-детски. Я еще спросил у Энея: 'Может, останетесь, а? Мы скоро уйдем...' А он лишь рукой махнул. Дескать, толку тут оставаться? Или еще что имел в виду.
– Про Калханта слыхал?
– Тоже здесь?! тоже – наш?!
Эней помрачнел. Налил себе из кувшина полную чашу. Осушил залпом. Губы утер:
– Наш, ваш... Ничей теперь. Помер ясновидец. Сведущие люди рассказывали: как есть помер.
– От чего?!
– От зависти. В Киликии с местным пророком сцепился. Там свинья рожать собралась, вот они и повздорили. Сколько поросят родится. Наш говорит: восемь. Местный: девять. Наш – восемь, а тот ни в какую. Наутро оказалось: местный прав вышел. Или еще говорят, что лишнего поросенка тайком подбросили. Короче, Калхант спать лег, а с рассветом не встал. Там и похоронили, в Киликии.
Я поднял чашу. Молча плеснул в сторону порога. Мир душе твоей, гордый прорицатель. Значит, встретил ты лучшего. По имени Смерть. Не прощаюсь: в Аиде увидимся...
Выпил, как Эней: залпом.
До дна.
– А я, Одиссей, все мотаюсь, – дардан помрачнел. Скорбно двинул бровями. Одинокая слезинка выкатилась из-под левого века, будто раздумывая: звать подружек или обойдемся? – Не человек, хвост собачий. Фракия, Македония... На Делос явился: Аполлонов оракул чуть от крика не лопнул. Плыви, дескать, отсюда! Я на Крит, там чума. Я на запад, к Тринакрии – там вулкан взбесился. Мать ужасов, чтоб ее! Треть эскадры потерял, сам чудом спасся. Папа разволновался, а у него сердце... На этой проклятой Тринакрии и погребли. Потом буря, раскидало нас вдребезги... Я туда-сюда, гляжу: справа по борту Карт-Хадашт[73]. С корабля на свадьбу: тамошняя басилисса на меня запала. Вдовая она, нутро горит. Замуж, говорит, и никаких. Еле сбежал, так мне после донесли: закололась она с горя. И дворец подожгла. Перед смертью кричала, что жертвует: себя – мне. Представляешь?!
– Да, бабы – они...
Ох, что-то я не то брякнул. Сейчас обидится, в рожу двинет. И прав будет. Нет, не двинул. Кивнул согласно:
– А жизнь – сволочная штука! Правда, Одиссей?!
Я поспешил согласиться. Разумеется, сволочная. Сидят в харчевне двое бывших мальчишек: одного от родного дома за шкирку оторвали, так он другому дом спалил. У обоих жизнь украли, пока мальчишки наспех чужим серебром делились. И оба не виноваты: без их согласия получилось.
Само.
– Рыжий! Ну, Любимчик! ну, даешь!
А это уже от порога. Даю я, значит. А не даю, так дам. Привстал я, обернулся, да опять опоздал. Четыре перуна по плечам барабанят, два Цербера мнут-обнимают; бедные мои косточки, за что ж вам такая мука-мученическая?!
– Рыжий! еж морской!
Синие звезды у самого лица. Светятся.
Улыбка до ушей.
Пляшет Диомед, сын Тидея. В меня вцепился, будто утопающий в обломок мачты. Так и пляшет: в обнимку. А из-за крутого Диомедова плеча...
– Кружение птиц подсказывает мне, что наша встреча неслучайна. Как неслучайно все, творящееся под медным куполом небес...
Сгреб я пророка в охапку. Вместе со словами его, с насмешливой улыбочкой. С совиными глазищами, с утиным носом. Как есть. К потолку кинул. Отъелся покойничек, на харчах преисподних, а я чую: будь Калхант горой, и то б я его к потолку. Запросто.
– Живой?!
– Да как тебе сказать, рыжий... Иначе не получалось. Мне ведь уже и алтарей понавоздвигали: за год не снесешь. А так хорошо... я лишнего поросенка сам и подбросил. Ночью. Вот, задницу порвали: собаки у них, у киликийцев – хуже Ехидны!..
Чего мне на пророкову задницу глядеть? Я на дардана, подлеца болтливого, глаз скосил: рыдает Эней. В три ручья.
От счастья.
– Что ж ты?! – говорю. – Живого человека похоронил!
