Персей вытащил из ножен кривой меч.
— Нет. Ты прав.
Во тьме, кипящей молниями — той, что заменила фессалийцу дар прозрения — полыхнул ярчайший перун. Тьма выцвела застиранной тканью. На бледном, как сосновая доска, фоне обозначились контуры — царапины от ржавого ножа. Меламп вгляделся, морщась. В затылке колыхалась густая, жаркая боль. Контуры пришли в движение — Персей, да, конечно же, Персей. Силуэт размазан между статуями; высверк клинка, кривое жало выносит приговор — катится вниз голова рогатого малыша, голова юноши прыгает лягушкой по каменному полу, летит прочь голова бородача…
Тьма надвинулась, и видение пропало. Персей стоял четвертой статуей — мраморной. Ладонь его лежала на рукояти, но меч вернулся в ножны. Головы трех Дионисов смотрели на героя, покоясь на местах, отведенных им скульптором. Меламп вздохнул: почудилось. Этого еще не хватало — кощунство в храме, на глазах возлюбленных земляков.
— Когда бог становится богом, — брови Персея сошлись на переносице, — в этот день рождается его прошлое. Что бы ни было на самом деле, правда не имеет значения.
— Кто тебе это сказал?
— Жена.
Меламп вспомнил, как его били об алтарь, и промолчал.
— Так бог или нет? Еще или уже? В любом случае не все потеряно. Я ведь помню: когда бог умирает, его прошлое рождается снова.
— Это то, о чем я думаю? — фессалиец указал на меч Персея.
— Мне оставили серп Крона[87]. Как залог клятвы.
— Он и впрямь…
— Да. Ему все равно, что резать. Он так стар, что не делает различий между тобой и Аполлоном. Мне следовало бы помнить об этом. Один раз я поддался милосердию, согласившись на твое предложение. И проиграл. Второго раза не будет. Я пощадил тебя, Меламп. Трясись от страха до конца твоих дней! Если у меня заболит живот — ты первый на подозрении, отравитель. Я знаю, зачем сохранил тебе жизнь. Но и Косматый сохранил мне жизнь! Там, в горах — помнишь? — он погнал тебя спасать Персея, своего лютого врага. Выходит, Косматый тоже знает, зачем я нужен ему живым. Богу требуется герой? Ничего, разберемся…
Меламп встал с колен.
— Что произошло между тобой, — спросил он, — и Медузой? Там, на западе?
— Это известно всем.
— Что было по возвращении с запада?
— Это известно всем.
— А на самом деле?
— Это известно всем, — в третий раз повторил Персей.
— Значит, об этом не знает никто. И ты еще хочешь понять Диониса? Узнать, какое оружие он принес с востока? Какими путями идет к цели? Ведь это известно всем, а значит, этого не знает никто…
Змейка-улыбка путалась в кудрявой бороде Мелампа. Последнее, что осталось от змеиной природы фессалийца.
7
— Ногу! Ногу хватай!
Не в силах усидеть на месте, Амфитрион вскочил со скамьи. Он весь дрожал от возбуждения. Внизу, на арене, сбывалась мечта — там сошлись два борца. Один, жилистый, с рыжей гривой волос, походил на льва. Другой, приземистый крепыш, — на медведя. Мускулистое тело «льва» блестело на солнце полированной бронзой. Масла на него не пожалели. «Медведя» тоже умастили перед схваткой. Но из-за курчавой поросли, которой борец был покрыт с ног до головы — точь-в-точь учитель Деметрий! — он не блестел.
Амфитрион желал победы медведю. Леохар, прыгающий рядом — льву.
— Ногу!
Презрев мудрый совет, медведь сгреб соперника в охапку. Сдавил могучими лапами, с утробным рыком рванул на себя и вверх. Лицо борца сделалось сизым от напряжения. Он громко пустил ветры, но никто не засмеялся — все ждали броска. Лев утратил опору, ноги его оторвались от земли…
— О-о! — взвыли трибуны.
Лапы медведя поехали на скользком от масла теле. Зато лев вцепился в противника — не отодрать! В итоге упали оба. Повозились, выясняя, чья ломит, вскочили — и закружили по арене, примериваясь, как лучше взять очередной захват.
Леохар выдохнул с облегчением.
— Я ж говорил, — буркнул Амфитрион. — Надо было ногу хватать.
— Это запрещено.
— Кем? Тобой?!
— Ну, хотят запретить. Чтоб за ноги вообще не хватали…
— Пускай сначала запретят. А пока можно — хватай да вали!
«Хорошо, что дедушка не убил ванакта, — в сотый раз порадовался мальчик. — От покойника что за польза? Один траур. И никаких тебе состязаний. Хотя… Могли б на тризне устроить. В честь умершего. Нет, вряд ли. Откуда честь, если тебя Персей прикончил? За предательство? Ехали б мы сейчас в Тиринф, злые как собаки…»
— Ы-ы-ы! — согласились трибуны.
Стадион бушевал с раннего утра. Сперва зрителей радовали бегуны, потом перешли к интереснейшему — к борьбе. Хотя на состязаниях все интересно! И кулачные бои, и пращники… Уж тут-то мальчик знал, кто его любимец — Кефал! Ну и, конечно, гонки на колесницах. Только атлеты-силачи — люди-горы, спорящие, кто поднимет самый тяжелый камень — оставляли Амфитриона равнодушным. А дискоболов он побаивался. Ну, как опять кого-нибудь зашибут?
Историю дедушки он знал назубок.
Борцы сошлись. Лев исхитрился сделать подножку, но навалиться на соперника всем весом опоздал. Медведь кувыркнулся через бок с ловкостью, которой от него никто не ждал, и оказался на ногах. Круглая площадка располагалась перед «пращой», где сидели судьи, отцы города и уважаемые гости. Борцы были видны, как на ладони. Здорово, когда твой дедушка — великий герой! Ничего, вот вырастем — и мы тоже…
— У-у-у!
Медведь прорвался ко льву вплотную. Пыхтя так, что боги, и те оглохли бы, он ухватил соперника за бедро и подмышкой. Бросок через спину — лев грохнулся на арену, подняв облако пыли. Медведь упал сверху, выкручивая льву правую лапу, но почти сразу отпустил противника и встал. Держать льва было незачем — тот лежал без движения, оглушен падением.
— Победа!!! — первым заорал Амфитрион.
Воздев над головой кулаки, он скакал горным козлом.
— А-а-а!!! — откликнулись трибуны.
— Ти-ме-нет! Ти-ме-нет!
У медведя, оказывается, было имя.
Пока судья объявлял победителя, пока очухавшийся лев обнимался с медведем, хлопая того по спине — взгляд Амфитриона устремился в дальний конец арены. Там разминались пращники. С расстояния стадии[88] много не разглядишь, но Кефала он высмотрел. Фокидец крутил пустую пращу, да так, что ремень сливался в один сплошной круг. Мальчик пожелал приятелю удачи, и его вниманием вновь завладели борцы.
Плечи приятно ныли после разминки.
